— кадзу? — с таким же успехом можно попытаться разговорить дохлого голубя, на которого чуть не наступил случайно на тротуаре. ему ещё, кажется, по башке великом проехали — курлык он, в общем, уже точно тебе не сообразит.
бесплодные попытки растормошить мурояму за отсутствием хоть какого-то отклика надоедают очень быстро, хотя время — странная штука. кейске путается в нём, как рыба в сети, тыкается и никак понять не может, где начало, а где конец, и как вообще отсюда выбраться. оно вроде бы линейное, неразрывное, последовательное и идёт только в одну сторону, но память распадается на фрагменты, и в этой галерее абстракционизма из хаоса очень сложно вычленить хоть что-то внятное.

- здесь был трек пирокинезиса -

и кусты вдоль дороги превращаются в ржущих чертей, и луна раскололась надвое — кажется, теперь на землю падает, прямо под ноги, крошечная такая почему-то и шуршит, как фантик, и разум, уцепившись за хвост сгорающего в атмосфере мусора (никто не успел загадать желание), улетает поплавать с китами где-то в северной атлантике. на двух ногах ходить как-то дико — он человек по рождению и зверь по призванию, а в народе сраный псих. фонарь уличный — звезда путеводная — исчезает за спиной и сменяется новой, но дорога не выложена жёлтым кирпичом, тут вообще кто-то под ноги блеванул, ебучий тотошка шипит, как кошка, и царапает матовую чёрную кожу ботинка, который отпинывает его прочь с дороги. на периферии шевелятся и шепчутся густые тени. ^{не смотри, не смотри, не смотри.} но он знает, что смотреть глазами нельзя — станет ещё хуже.

а ты думал, что хуже уже н̴е҈к̶у҉д̶а̶?

сквозь свой шизофазичный бред кейске продирается на автопилоте, чудом божьим не обронив лишний груз в лице кадзуо по дороге. споткнувшись о знакомый порог и раскидав обувь, уронив разок свою ношу на деревянный пол, уебавшись обо все дверные косяки, протерев плечом стены и скинув ставшую совсем уж неподъёмной тушу на диван, кей просто ложится на пол и пялит в потолок, изо всех сил стараясь поверить в то, что зелёные собаки, грызущие его пятки, ненастоящие и никому не смогут вцепиться в глотку (и не стоит пытаться их поджечь). сосчитать до десяти всё никак не получается. пять, шесть, восемь... восемь?
расфокусированный взгляд смотрит на тысячу ярдов прямо.

в какой-то момент злобного рычания и щёлканья зубов уже не слышно.
кейске осторожно садится. неустойчивый мир теперь кажется подозрительно молчаливым — в предрассветных сумерках только тяжёлое дыхание человека на диване нарушает покой. сначала кажется, что ещё не отпустило, — потом кейске смутно припоминает, что сам притащил мурояму кадзуо в свой дом, и вот он как раз, вроде бы, вполне настоящий. после вызванных бессонницей трипов собственным ощущениям доверять очень сложно. подбирается к дивану практически на четвереньках, проводит рукой по щеке, убирает слипшиеся от крови волосы, нащупывает на шее пульс. вроде живой. кое-как садится на невысокий журнальный столик рядом и просто наблюдает, ожидая отчасти, что за очередным выдохом не последует вдоха.

хочется сходить в душ, переодеться, чем-нибудь себя занять, но отходить от муроямы надолго кажется плохой идеей — шимаде как-то не очень улыбается, если он без присмотра решит внезапно прямо здесь откинуться. вертит в руках найденную в заначке в кухонном ящике сигарету, несколько раз подносит ко рту, но так и не закуривает, кладёт её за ухо, да так и забывает, что она там.
есть в этом странном стечении обстоятельств и плюс — мысли о юки вместе со всеми остальными временно забиваются куда-то в дальний угол черепной коробки, чтобы перегруппироваться.

тиканье часов очень нервирует. в этом доме все часы электронные.

утром мирай, спустившись на первый этаж, обнаруживает картину весьма неожиданную. на спинке дивана повисло чёрное худи с драконом на спине, перепачканной бело-серой пылью. кейске вещи обычно не разбрасывает, да, но самое главное — на диване, заботливо прикрытый пледом, спит какой-то парень. у него, кажется, татуировка прямо на голове и... кровь? брат говорит не пялиться и идти завтракать. голос у него зловеще-хриплый, как у покойника, но омлет с рисом всё равно обалденный. мирай изнемогает от любопытства, но знает, что спрашивать бесполезно. это её расстраивает. она просит положить сосиски в форме осьминожек в бенто в качестве негласных извинений за молчание и перед уходом всё же задерживается, чтобы порассматривать необычного гостя ещё немного — ровно до тех пор, пока он не просыпается (волнующе, как быть пойманной за подсматриванием).

— я ухожу!
кейске собирает в кулак всю свою волю и ярко-жёлтую тряпочку, которой протирает столешницу, чтобы выдавить в ответ какое-то невнятное мычание, — от вибрации собственного голоса раскалённый чугунный обруч вокруг головы сжимается сильнее, мерещится даже треск кости, и тянет лбом прислониться к прохладной белоснежной дверце кухонного шкафчика, медленно выдохнуть. входная дверь закрывается нарочито осторожно — в доме, наконец, повисает тишина, в ушах колокольный звон сменяется комариным писком.

от небольшого памятного алтаря в гостиной расползается сладкий аромат благовоний. на алтаре — фото женщины в чёрной рамке с чёрной лентой.
в высоком стеклянном стакане шипит, растворяясь, бледная таблетка.
карим глазам красный узор лопнувших венок на белках не очень идёт.

кейске берёт стакан со стола и нетвёрдо шагает к дивану, упирается в его мягкость коленом, сверху вниз разглядывая явно недовольного своей жизненной ситуацией кадзу. хуёво тебе, сука, да? в этой мысли причудливо мешаются злорадство и что-то наподобие сочувствия. мне, блять, тоже.
он стирает с лица живописую гримасу, пропитанную желанием убивать, ладонью и смертельно измотанным вздохом, слишком уставший даже для того, чтобы злиться. человеческая речь переоценена — протягивает свободную руку в немом предложении помочь сесть, явно намеревается всучить принесённый с кухни стакан и заставить выпить. потому что чем быстрее кадзуо оклемается, тем быстрее свалит и забудет нахуй дорогу к его дому.

тома захочет — тома добьётся. и все аргументы отметёт в сторону, как жалкие отговорки. а за упрямое молчание возьмёт за шкирку, точно беспомощного котёнка, и утащит, отринув протесты, в волшебный мир социализации. ведь дружба — это чудо!

вместо радостных единорогов, жрущих радугу, какающих бабочками и мечтающих стать твоими лучшими друзьями навек, сдавшийся под неумолимым напором сестры гарик получает кучу дёргающихся в темноте человечьих тел. пахнет здесь не очень — потом, перегаром и духами такими сладкими, что тянет блевать, хотя собакевич ещё даже не пил. музон — говно. по чутким ушам долбит громкий, сука, клубняк, такой же дешёвый, как щедро заливаемый в окружающих алкоголь. по глазам бьёт светомузыка — впору благодарить высшие силы, генетику, бога — да хоть кого-нибудь — за отсутствие эпилепсии.
даже великого русского мата не хватает, чтобы описать степень гарькиного недовольства. но просто войти и выйти, забив хер на эту авантюру, не позволяет совесть и всплывающее в памяти лицо любимой сестры (в её глазах то ли жалость, то ли печать, но и то, и другое— отстой).

прокрадывается в самый одинокий угол возле барной стойки, прикидываясь тенью на стене и старательно избегая контакта с разгорячёнными телами и разлетающимися в разные стороны руками. благо, чёрная футболка и чёрные шорты лишнего внимания не привлекают, а такие мелочи, как накрашенные ногти или утыканное пирсингом лицо, для замыленных и лишённых нормального источника света глаз слишком незначительны.
выдаёт первое пришедшее в голову название — кровавая мэри — и, вцепившись руками в холодное стекло, надеется не попасться на глаза особо общительным. наивный. на вкус, кстати, хуйня. жаль, созерцать творящееся безобразие трезвым совсем уж невыносимо.

шансы побыть одиноким в толпе неумолимо тают — гарика не покидает жутко неприятное ощущение, что на него кто-то смотрит. он не решается оторвать глаза от торчащей из красной жижи со льдом пластиковой трубочки, опасаясь пересечься с этим кем-то взглядами. не помогает — удача сегодня от гарика отвернулась окончательно, пнув на прощание по самому сокровенному.
чужой силуэт приближается быстро и решительно, и гарик заранее хмурится, хотя экспрессивность его лица едва не уступает табуретке. незнакомый голос прорезается даже через ор низкосортной музыки. гарик действует по тактике "если я не обращаю внимания на проблему, она исчезнет" — срабатывает, может, через раз, но других он за восемнадцать лет жизни так и не выучил.

над тобою сияет солнце, разливается алкоголь

проблема в ответ наклоняется поближе, плюя на приличия и личное пространство. горячее дыхание обжигает ухо, и гарик, так и не оторвав взгляд от мерзотного коктейля, едва удерживает собственную руку на месте, чтобы не врезать по находящемуся слишком близко лицу.
— сходи к офтальмологу, — огрызается едва слышно на крайне странное заявление крайне странного мирона и, преисполненный надежды на то, что пацану такого недружелюбного отношения хватит, чтобы свалить в закат, отходит в сторону на несколько шагов.

хаяте хмурый, как большая тяжёлая туча, прячется от мира за перекрестьем собственных рук и смотрит неотрывно в окно, хотя его взгляд пронзает (прожигает) и полупрозрачное отражение его недовольного лица, чудом ещё не изрезанного глубокими мимическими морщинами, и пейзаж, что неспешно проползает за стеклом.

хаяо лишь негромко вздыхает, почёсывает ласково лоснящуюся шерсть бимо, что уютно умостился на коленях. с ними двумя и собакой на заднем сидении небольшого ниссана тесновато (япония не приспособлена для дылд). как думаешь, машина стала меньше или всё-таки мы — больше? а когда-то не приходилось даже сидеть наискосок, чтобы колени не тыкали в спину сидящего впереди. когда-то они могли разложить рядом с собой ещё кучу всякого хлама и всю поездку обсуждать последнюю серию любимого аниме. помнится, хаяо трещал без умолку о всяких глупостях, лишь бы отвлечь хаяте от мыслей о том, что они больше не будут жить в токио.
но что-то не меняется даже годы спустя. как митсу и ито были с первого взгляда друг другом очарованы, так ято с того самого мгновения не выказал митсуаки ни капли дружелюбия, жутко ревнуя своего близнеца к новому другу, но не предпринимая ничего более серьёзного, чем демонстративно отказаться играть вместе и уйти в другую комнату. этот дом и правда просторный. тогда он казался гигантским. ито лелеял надежду на то, что со временем ребячество пройдёт, что два его самых близких человека (и лучших друга) смогут найти общий язык, но сезоны сменяли друг друга, а выражение лица ято оставалось таким, будто он съел лимон целиком, при каждом упоминании семьи терухиса. какой же он всё-таки порой до жути упрямый!

пока родители негромко переговаривались, между братьями царила тяжёлая тишина. ито давно бросил попытки поговорить с ято о митсуаки — это только портило всем настроение. хотя бы бимо оставался приятным собеседником, "рассказывая" о своей беззаботной собачьей жизни. я заберу тебя, как только смогу, хорошо? в тёплую щёку тычется прохладный влажный нос.

а деревья такие большие,
незнакомые плохие слова

один лишь вид знакомого забора разжигает в глазах яркие искры, за уголки губ легонько тянет ласковая ностальгия. сад по ту сторону больше не кажется волшебной рощей, но каждый камешек там хранит в себе воспоминания, от которых немного щемит в груди, и на каждом повороте извилистых тропинок таится восторженное а помнишь? в последние минуты усидеть на месте невероятно сложно — словно почуяв настрой хозяина, бимо топчется нетерпеливо прямо на нём, когтями шкрябает по шершавому пластику закрытой двери и вылетает на улицу пулей, протискиваясь через щель, стоит ей немного приоткрыться.
— эй!
итадори щурится яркому солнцу, разминает слегка затёкшее тело. успевает поймать на себе взгляд, улыбнуться широко и счастливо, озорно подмигнуть. всего каких-то пара метров — и можно коснуться рукой. хочется броситься к нему прямо сейчас вслед за псом, но процессия во главе с любимым дедушкой пленяет новоприбывших немедленно, щедро раздавая приветствия и объятия. здесь всегда было так — никакой мудрёной официальности и знаменитой сдержанности. может, потому всё вокруг и кажется вдруг столь родным?

— куда ты так вымахал, хаяте? — скрипучий голос посмеивается, сухая рука похлопывает по спине. ито приходится наклоняться.
— хаяте вон там, дедуль! — хаяо лишь добродушно посмеивается (близнецов едва ли когда-то задевало, если их путали).

удобно, когда у тебя есть клон и можно свалить под шумок, перекинув на него всё внимание. ято вроде бы даже натянул улыбку, но усиленно игнорирует абсолютно всех, кто не находится прямо перед ним. злюка. лис хмыкает. потом придётся опять поднимать ему настроение, выслушивая бесконечное да-не-ревную-я и перестань-дурака-валять. тогда — на площадке, или в их комнате, или за игрой в мяч, теперь — вероятнее всего, в каком-нибудь баре.
оставляя брата отдуваться за двоих, ито совсем не чувствует угрызений совести. ноги несут его лёгкой прыгучей походкой, и глаза блестят хитро.
— нии-сан! — голос чуть тише, чем оглушительный вопль в детстве, но согрет теплом ласковой ностальгии.

поиграем в прятки?
мне как раньше по пояс трава

он завидует бимо (тоже хочет обниматься), но зависть эта живёт недолго — хаяо сгребает в крепкие объятия митсуаки вместе с собакой и выдыхает с таким облегчением, будто доктор волшебным уколом избавил от долгой ноющей зубной боли. мысли скачут беспорядочно под допингом из радости, жужжат хором в голове и отказываются соблюдать порядок.
— ты... если начну тебе лицо лизать, сильно не удивляйся! — прячет за беззаботным смехом лёгкое смущение. сражаться с навязчивым желанием сейчас и правда очень-очень сложно, но бимо, благо, старается за двоих и размахивает хвостом в порыве чистейшего собачьего счастья. не надо было, наверное, столько болтать по дороге с собакой. ^{но он ведь так скучал!} отстраняется немного лишь через несколько минут, чтобы заглянуть в глаза.

в этих глазах вечное лето. жаркое солнце и стрёкот цикад.
и нет ничего страшнее разбитой коленки.