Участь новеньких в Доме всегда была прозаично незавидна. По целому ряду причин сразу. Главным образом, потому что так было принято. Всякому новичку самым первым делом неизменно полагалось разбить свою физиономию о запертую дверь. Открыть ее сразу как будто невзначай забывали. Прежде полагалось заплатить скромную кровавую дань. Только потом дверь радушно отпирали гостеприимные хозяева.

Новенькие бывали разные. Те, что прибывали из иных (едва ли тут хоть когда-нибудь будет уместно слово «похожих») Учреждений, были в той или иной мере адаптированы к Порядкам. Но те несчастные, которых вырывали из хоть сколько-нибудь идиллических их Домашних мирков, страдали в полной мере. Независимо от того, произрастали они в любви и тепле чьих-то объятий или тяготах и лишениях, они приносили последние оставшиеся у них скорлупки своих прошлых мирков с собой, и имели обыкновение сентиментально носиться с ними больше, чем это следовало бы делать, чтобы не нервировать тонкие душевные организации, обитавшие в Доме. Не все здесь бывали готовы терпеливо уживаться с чьими-то незримыми алтарями, возводимыми для оплакивания прежних их реинкарнаций и мест обитания.
Домашние выглядели иначе, пахли иначе и вели себя часто хуже некуда. Понять их было можно. Комнатное растеньице вырывали без долгих прелюдий из уютного его горшочка и бросали тем, кто подобной флорой питается на завтрак. Сфинкс сам был на их месте. И ему еще повезло угодить сюда летом – подвернулся скромный зазор на хоть какую-то адаптацию. Впрочем, суровые традиции и их адепты спросили позже с него за это еще больше.

Любой новичок здесь получал небольшую приветственную экскурсию от вежливых и показательно участливых (в большинстве случаев) взрослых. А сразу после куда более равнодушно забрасывался ими же в шумную свору незнакомых ему сверстников. Как правило, пугающе воодушевленных его появлением. Восторг местных аборигенов мог выражаться абсолютно в чем угодно и принимать самые разные активные формы. Любая дальнейшая адаптация новичка возлагалась на хрупкие его собственные плечи.
С какими-то правилами домочадцы новичков охотно знакомили. Иные следовало постигать самостоятельно, преисполняясь мудростью постепенно и впитывая ее из самих стен и местной атмосферы.

Если в большинстве стай для того, чтобы вписаться было достаточно повторять за остальными, с Четвертой все было сложнее. Обитатели ее были слишком непохожими. Друг на друга и на кого-либо еще. Словно их здесь и собрали лишь потому, что в остальные и куда более явно субкультурные стаи они не вписывались. Однако, и отрицать их общность и единый, хоть и необлекаемый в слова, дух не представлялось возможным. В Четвертой полагалось соблюдать баланс. Быть непохожей на прочих индивидуальностью, но не отделяться от коллектива в то же самое время. Проще выполнить, чем объяснить.

Прозванный Мышем прожил с ними уже неделю. Мальчишка избрал своеобразный путь. Всячески силился сливаться с поверхностями, не иначе в наивной попытке остаться незамеченным. Подобная затея была заведомо провальной от начала и до конца. А часть новоиспеченных состайников  откровенно выводила из душевного равновесия. Воздух в комнате начинал ощутимо электризоваться, и Сфинкс уличил момент остаться с новеньким в Четвертой наедине, пока все отправились на завтрак. Если быть совсем точным в формулировках, Сфинкс не дал ему тихо улизнуть, как тот обычно это проделывал.

– Останься, – произносит Сфинкс довольно мягко, но в голосе его едва слышно звенит сталь. В едва уловимо тревожную, замершую на излете спасительного своего бегства, спину Мыша, замершего на границе с коридором, Сфинкс добавляет добродушно-холодное:
– Пожалуйста.
Далекий потомок мифических чудовищ привычно устраивается на спинке одной из кроватей, собранных в центре комнаты.
– Поговорим?