Если совсем уходить в себя и начинать занудствовать, «новых годов» в Доме было, пожалуй что, несколько. Официально-открыточный, когда всех сгоняли в спортзал, кто-то из преподавательского состава или работников интерната изображал Мороза, Снегурку и кого-то из злобных антагонистов, обычно Ягу или Кикимору, младшие не то, чтобы верили, но радовались, кажется, искренне, старшие лениво скучали и безучастно плевали в потолок. Такие «новые годы» Рыжий благополучно пропустил. Когда еще был способен радоваться искренне не вылезал из Могильника, там ни чудеса, ни желания никогда не исполнялись, по крайней мере руками взрослых. Вырвался на свободу — стало и вовсе не до того. Куча мала, все потные, и пакеты, бесконечные шуршащие пакеты. Нет, нет, да и какой зашуршит характерно и сильно, а сбежать толком и некуда.

Второй, исключительно местный «новый год» зависал в бесконечно долгом прыжке от конца мая до начала сентября. Там не было мишуры, флажков, шаров, громких хлопушек и на цыпочках крадущейся сквозь щели в окнах изморози. И праздника тоже не было — страх, долгий летний сон и осенняя благословенная дрема, пока снова не станет страшно.

Что было одинаково, какой «новый» не возьми — общая на спальню Второй группы нервная система истончалась до полупрозрачного звонкого состояния. Одно неосторожное движение — лопнет.

Впрочем, зная Крыс, за неосторожное движение сошел бы даже косой взгляд или кашель — все как один тут взрывались по щелчку, много не надо. Сначала не поделили праздничные сосиски за ужином, потом подрались из-за мутноватого какао с пленкой, по дороге обратно успели пересраться, воровать или не воровать красивые новенькие стеклянные шары из холла, чтобы потом узнать, что шары уже спиздили и побили всем на зло и расстроиться еще из-за этого.

На подступах к спальне Рыжий сорвался уже сам, и вплоть до отбоя орать, кажется, не прекращал. Видавшая виды гирлянда со злости никак не хотела распутываться да так и полетела комком в коридор, половина Крыс начала ныть, что вот бы сейчас к телевизору — а самое интересное в новый год всегда происходило возле телевизора и никак иначе, оставшиеся — спорили, получится ли шампанское, если смешать выдохшуюся газировку с спорным пойлом, оставшимся с весны.

— …банское, — эхом матерно огрызнулся Рыжий мимоходом, вернувшись с клубком проводов из коридора, захлопывая за собой дверь и плюхаясь прямо на пол, где был. — Решили подохнуть, найдите способ поинтереснее. Заблюете тут все, опять убираться что ли?

Новогоднее настроение, в общем, нарисовывалось сомнительное. Как раз подходящее, чтобы в качестве презента вожаку под елочку принять волевое решение встретить и провести Новый год максимально мертвым.

Раз, два, три, весело умри! Или как там было —  в этих стенах все хорошее переворачивалось с ног на голову.

Бах! — дверь в ванную смачно поцеловала стену, с потолка вместо снега щедро посыпалась штукатурка. Заверещали, покатились, потом вдруг стало очень тихо, и высоким тонким голосом взвизгнули:

— Дуэль! На смерть дуэль!

Понять так сходу, что конкретно не поделили между собой состайники, было сложно, но Рыжий никогда не озадачивался такими бесполезными размышлениями. Какая в сущности разница? Разнял, подзатыльников раздал, успокоил, вроде как помирил, а от чего вспыхнуло — опять загорится. Быть вожаком — как держать в руках полсотни бенгальских огней и надеяться, что они никогда не потухнут и не оближут тебе пальцы искрами больно.

Сейчас тоже решил не разбираться.

— А он!

— Да что я-то сразу? Все ты!

— Я?!

— Ага!

— Нехрена!

— Чего?!

— Не понял… — на мгновение отвлекся от потасовки Рыжий, приметив в комнате вот совсем не соответствующее обстановке лицо, но удивиться не успел. Зашипел и принялся ругаться, когда в споре в качестве весомого аргумента возник тот самый разбитый розочкой елочный шар. Что Рыжий, что бегущие по торцу веселые олени как-то сразу друг друга невзлюбили. Острые края укусили предплечье и вцепились не хуже хищной рыбы.

Шумно всхлипывающий Белобрюх бросился Кошке наперерез, кажется, пытаясь то ли спрятаться за нее, то ли взяв за образец Толстого попытаться забраться на руки. Лицо у мальца, однако, было почти восторженное. Хоть какое-то развлечение.

— У вас Новый год, а у нас новый гроб, если продолжат вожака бесить, — то ли в шутку, то ли серьезно поделился он. — Толстый не наш, верните где взяли. Вы что, толстокрадка? А можете у нас кого-нибудь украсть? Только не Копуна, Копуна не надо, мы вам его не…

Истерический вопль Копуна, кажется, всех спас. Драчуны отвлеклись и от Кошки, и друг от друга. Белобрюх ойкнул, тараторящей скороговоркой извинился и мышонком юркнул успокаивать явно перегруженного общей истерикой крысиной кодлы неразумного. Еще полминуты спустя, баюкая разбитую руку у груди в дверях ванной показался помятый, но кажется даже довольный Рыжий.

— Ой-ой, какая кошка и без охраны, — вместо приветствия достаточно дружелюбно бросил он Марте, поправил очки и оперся о дверной косяк, пытаясь то ли принять щегольскую позу, то ли не упасть ненароком. — Что вам нужно? У преподавателей своя тусовка, здесь ловить нечего, вы этажом ошиблись.

Отредактировано Рыжий (22.12.2023 13:39:04)

— Прощения просим, в следующий раз сначала выглянем за дверь, а уже потом начнем резать, — совершенно серьезным тоном пообещал Рыжий. Хвала очкам, по лицу прочитать его настоящие чувства было затруднительно, по поводу рукава Кошки тоже. Однако крысятник разом притих, словно кто-то выкрутил на пузатой коробке кинескопа громкость в ноль, присмирел, нахохлился, ощетинился сразу всеми клочковатыми стрижками, подростковыми прыщами, носами, острыми локтями и коленками.

Друг друга — одно дело.

Но если случайность, можно ли закрыть глаза?

Но тут как всегда все упиралось в дилемму про мягкие лапки. Кошки, обычные кошки, а не двуногие, ходили где хотели неслышным пружинистым шагом, охотно залезали на руки, шерстили брюки и свитера, но и цапнуть могли тоже запросто. Рыжий, который вообще-то считал себя собачником, понимал котов в этом плане на каком-то глубоком эмоциональном уровне, сам не отдавая себе в этом отчета. У Кошки-Марты тоже нарисовывались лапки Шредингера. Пожалуй, чтобы не заработать на свои головы лишних проблем, самой выгодной тактикой будет не выступать и убедиться, что у кисы к крысам претензий не осталось.

Поэтому он заставил себя не одергивать руку, не просить без изысков «пройти взад», откуда Кошка сюда пришла, и больше не приходить желательно никогда, только глуповато улыбался и сам себе кивал, да-да-да, пока Кошка с Толстым не скрылась за дверями. Тут улыбка моментально сползла. Рыжий развернулся на пятках, нос к носу сталкиваясь с Мартышкой. Остальные члены логова-племени тоже уже беспокойно ерзали на месте, словно кто им в штанов блох запустил.

— Растрындите? — скорее утвердительно спросил Рыжий.

— Естес-сно! — скорее вопросительно согласился Мартышка. Рыжий фыркнул, почесал затылок и только махнул рукой. Логи были частью той неудержимой силы, что вечно хочет новостей, а разносит одни сплетни. Уже наутро узнает, как эта история вывернулась и какими подробностями обросла.

— Мертвец…

— Ага.

— Спасибо, — вожак сдержано кивнул, вновь скрылся за дверями и принялся деловито греметь чем-то в ящике со швабрами и ведрами. Вернулся с зажатой у локтя пузатой бутылкой. На возмущенный ропот предупредительно цокнул языком и растянулся в неприятной острой улыбке. — А где было больше нет. Места знать надо, салаги.

Кошку Рыжий дождался уже в коридоре, лениво развлекаясь с зажигалкой. Огонек гас и вспыхивал, облизывая пальцы. При приближении женщины, вновь натянул на лицо улыбку, шаркнул подошвами кед и выставил локоть в сторону, словно Кошка приглашала его не доставать осколки праздничного настроения из тела, а он сам вызвался организовать ни к чему не обязывающий променад по коридорам.

— Только потому, что я не привык отказывать красивым женщинам,— протянул он скрывая за одним оправданием другое, и весело хмыкнул. — Вы бы по темноте ходили меньше. Все-таки ночь. Не все тут так добродушны, как Толстый.

«Здесь добрых вообще редко встретишь, сплошь одни двоедушники и мертвые тени», — повисло невысказанным между строк и растворилось бликом в зеленых стеклах.

— Так и, прежде чем кошка уволочет крысу, — уже прохладнее осведомился Рыжий. — Василиску настучите или сразу Мурене? Вы только сразу скажите, мы тогда все бритвы попрячем. Мне буря в стакане потом нахрен не нужна, они уйдут — а крысы останутся. И так лезут куда не просят.

Кто лезет: Крысы, Василиск, Мурена, все сразу — Рыжий не уточнил. Судя по тону, все перечисленные, и не куда-нибудь, а ему поперек горла и в печень.

— А лучше бы боялись, — глухо цыкнул Рыжий и, прежде чем нырнуть в озеро гостеприимного света и музыки, напоследок оглянулся во тьму коридора. Тьма смотрела на Рыжего в ответ знакомой душностью, шорохами и шепотками. — Люди действительно могут умереть очень быстро. Я знаю.

Кошка отчего-то решила, что крысиный вожак вздумал ей угрожать — переубеждать ее у него не было никакого желания. Водить дружбу с Кошкой он не планировал, закономерно не доверял ей как и всем взрослым и пришлым. Чем больше слышал «я на вашей стороне», тем больше не доверял. Это как повторять из раза в раз «я точно не вру». Вынужден озвучивать — значит реальный повод для сомнений тоже имеется. Но Кошка, похоже, отчего-то вспылила, и от этого внезапного раздражения Рыжему стало и самому неприятно «зло-смешно». Злость была гораздо более ярким маркером правды.

Если, конечно, забыть про когти, а Рыжий забывать про них не торопился.

После тьмы даже фонарики казались слишком яркими. С ними кабинет стал сразу уютнее, хотелось попросить так и оставить на все время, но он и рта не раскрыл. Потянул носом воздух, мельком примечая глянцевые покатые бока поцелованных солнцем цитрусов, беззастенчиво прошлепал к столу, сгружая туда бутыль с настойкой, и плюхнулся на диван сразу с ногами, садясь по-турецки. Мысль, что на чистенький плед лучше бы в таких засратых штанах не садиться догнала секундой позже, но Рыжий ее демонстративно проигнорировал. В конце-концов, Кошка сама его позвала, не потому что хотела покопаться и рассмотреть под микроскопом, но по другой, чуть более человеческой и понятной ему причине. Хотя, зная эту женщину, все равно будет копаться. Это как-то сразу немного портило настроение.

— Ой-ой-ой, — шутливо ахнул он и выставил руки перед собой, не забыв между тем гадливенько криво улыбнуться. — Что я слышу. Я подозревал, что я вам нравлюсь, но чтобы вот так сразу? Что и штаны тоже снять? У меня носки сегодня не праздничные, хоть сказали бы, я бы переоделся.

После фыркнул, глухо хохотнул и откинулся на спину, выставляя травмированную руку в сторону.

— Снимай-надевай, потом еще оправдывайся, что я вас не лапал под елочкой. Не, со мной такие штучки не пройдут, нет-нет-нет. Да и, — он повел подбородком, напоминая Кошке о ее собственной руке. — Вот кому бы переодеться. Я не буду подглядывать.

По тону Рыжего следовало ровно противоположное, но он честно закинул вторую руку на лицо, закрывая локтем глаза и вдавливая очки в переносицу почти до хруста.

— Игла-то нужная есть? Если нет, любая сойдет, у меня зажигалка с собой, — а после, притихнув на полмгновения, добавил. — Что это? Кто поет? Я раньше не слышал.

Отредактировано Рыжий (23.12.2023 02:04:15)

Рыжий хмыкнул что-то неопределенно одобрительное, перекатывая новое имя на языке, чтобы лучше запомнить. У крыс в почете было другое: чтобы какофонически гремело залипательным мотивчиком четыре четверти и истошно вопило. Понять было можно. Когда вопит в наушниках, нет дела ни до истерики в собственном черепе, ни до сводящего кишки ледяной хваткой желания встать посреди коридора и кричать, кричать, кричать.

— Ладно-ладно, — примирительным тоном согласился он, поморщился и принялся выпутываться из реглана. Зашить его потом надо бы. Может, через Габи девчонкам отдать? На месте прорехи сделают красоту: цветы, звезды, другой какой узор шовчиками. У вещей ведь шрамы совсем как у людей: по ним тоже можно рассказывать истории. — Мне очки снять придется. Отвернитесь. Пожалуйста.

Всего на секунду — но для этого места и нескольких секунд было много. Кошка не спрашивая разрешения пыталась влезать им в души, наивно полагая, что местные обитатели только этого и ждут. Какая глупость, в самом деле симпатичная, но глупая кошка, несущая на загривке запах Наружности. Век от нее не отмоешься потом, если пустить. Хотя с другой стороны, если не пускать, так и продолжит носить — у порога перетаптываясь все равно на улице хвост морозить.

От этой дилеммы начинала болеть голова. Как часто с ним случалось, Рыжему хотелось одновременно нескольких вещей: чтобы все стало как раньше — понятное, логичное, закономерное; и чтобы в то же самое время никогда таким не было больше, изменилось до неузнаваемости. Эта располовиненость в самом себе изрядно выматывала. Постоянный страх, от которого не избавиться, сколько пар цветных стекол на нос не нацепи.

В танце фонариков корсет, казалось, в своей бледности сливался с кожей. Рыжий повел плечами, щелчком загнал очки повыше на нос, чтобы не сползали, чтобы в следующую секунду не удержаться от разочарованного стона.

— Ну куда… Блин, на орехах же, вы чего как воду льете. Какое раст-ра-та-та-та твою бога душу мать… — Рыжий зашипел, инстинктивно попытался одернуть руку, чтобы то ли подуть на нее, то ли хотя бы покрутить туда сюда, пытаясь согнать укусы спирта. Не начал капризничать, кажется, на одной лишь гордости и безотчетном желании выставить себя лучше и больше, чем он был на самом деле.

«Красивым женщинам» — все хорошие шутки строились на правде. И пускай Кошка не была похожа на тех бимбо из журналов, которых можно было разглядывать под всеми углами, но не то чтобы эти самые бимбо шагом от бедра выруливали из-за ближайшего угла и манили Рыжего пальцем. Кошка была близко, Кошка была миловидной, но грустной, Кошка была отчего-то отчаянно к ним расположенной. Уже из-за этих мелочей-хлебных крошек ей хотелось нравиться. Просто так, чтобы было.

Пусть боится, злится, не подходит близко. Пусть не видит в них мальчиков, которых надо жалеть. Не надо.

В жопу жалость.

— Сшей-ка мне, милая, что-нибудь этакое, собери меня из осколочков, — Рыжий пригубил еще настойки, довольно чмокнул губами — хороша, не зря торговался за нее до последнего — и хохотнул, как ему самому показалось весьма убедительно. — Мне не впервой. А вам, значит, такая музыка нравится.

Болтология помогала отвлечься и удерживать на лице привычный оскал чуть более уверенно. Пока Кошка орудовала пинцетом, Рыжий не затыкался. Бравировать так тоже было на порядок проще.

— Под нее, наверное, танцевать хорошо. С фонариками этими. Почти кино, — шумно выдохнул, забарабанил пальцами по коленке, чтобы отвлечься. — Такой, фильм, где в конце всем должно быть радостно, но все равно немного грустно. И какая-нибудь блондинка поет в микрофон: «Last Christmas I gave you my heart». Может как вы, но не такая бледная. Надо было им в этом году вас на Снегурку звать, мелюзга была бы… ох.

Рыжий щелкнул зубами, прерываясь и перебирая пальцами. Не в первый раз, но каждый раз больно, как в первый. Школа Могильника отучала жаловаться быстро и эффективно. Крысиный вожак часто заморгал, теряя нить своего же бессмысленного разговора, какое-то время молчал, только жевал изнутри щеку.

— Вы сегодня отчаяннее, чем обычно, — наконец заметил он, уже чуть более человеческим, бесконечно уставшим голосом. — Знаю я такие лица. Вам бы компанию. Поэтому пошли бродить?

Рыжий отвел взгляд в сторону, предпочитая смотреть не на Кошку, а на один из теплых фонариков. Если мертвая, хреновое она выбрала место, чтобы ожить. Чтобы умереть окончательно, может, и не самое плохое. В очередной раз крысиный вожак поймал себя на внутреннем противоречии и нахмурился. Не с одной Кошкой, разумеется, такое происходило: словно перед ним сидел не взрослый человек, но ребенок, запертый во взрослом теле, а от того еще более одинокий. Если бы Рыжий умел искренне кого-то жалеть, он бы ее даже пожалел — эту женщину с пустыми глазами и тенью на сердце. Но за Рыжим и без того теней ходило — на целую группу наберется.

А сочувствие было прочно укрыто зеленым, чтобы из глаз не расплескалось.

— У кошек девять жизней, — пространно ответил он, избегая зрительного контакта. — Если одна закончилась, остается еще восемь. Ну или мы наблюдаем результат искусной работы некроманта. Как для мертвой вы очень даже ничего, по крайней мере на фоне других.

Тут Рыжий, пожалуй, сболтнул лишнего, скосил глаза и прикусил щеку. Нет, никуда не годится.

— Ага, с героинями на героине, — неловко пошутил он, перехватывая чужую руку и отмахиваясь. — Так, хватит, дальше я сам. Давай-давай, отдай сюда иглу, вот умница. А теперь вдох выдох, и выпей еще, пока на меня не стошнило. Такие лица я тоже знаю.

Рыжий вывернулся, незаметно для самого себя вывернув на «ты», плеснул Кошке еще настойки в стакан, а сам сделал глоток сразу из горла. Голову чуть вело, но это было, пожалуй, даже хорошо. Не самая крепкая вещь из всех, что он пил, и определенно не самая гадкая.

— Мандарин украду, ага? Так вот, — Рыжий умостился на краю дивана, как птица на жердочке, направил лампу прямо на себя и придирчиво перебрал пальцами, прежде чем продолжить ставить стежки. У самого дело пошло бодрее: и потому что привычно, и потому что на себе не так больно. Делать больно себе в целом было гораздо проще, чем кому-то другому, кто бы что ни говорил. — К разговору о мертвых. Вы… ты поэтому все это делаешь? Вот как сейчас. Делаешь себе больно, чтобы убедиться, что еще жива. Сидишь серая, руку мне расковыряла. Не то, чтобы я был совсем уж неблагодарной сволочью, но зачем помогать, если не можешь помочь нормально? Да сиди уже, пей, я без предъяв. Мне просто интересно. Да нормально, что я, крыс шил — себя не зашью? Ты уже почти все сделала, отдыхай. Курить тут можно нет?

Закурил, не дождавшись ответа, хуже не будет. Скажет нет — потушит, да — ну, он уже курит. Просить прощения всегда было проще, чем разрешения.

— Хочешь мнение эксперта? Да ты пей, пей. Херня этот твой метод и некромантия. Жить вообще больно. А ты сюда сбежала, как в фильм, который показывают на стене. Вот только нам за пределы пленки не выйти, а ты можешь выключить свой прожектор когда захочешь. Такие дела. Бесплатная правда-матка от мудрого и всепонимающего вожака Крыс, с Новым годом.

Напоследок Рыжий скатился в злую зубастую шутку, отсалютовал и нахохлился, неосознанно пытаясь отгородиться от потенциального ответного выпада.

— Чтобы жить, смелость нужна, — наконец буркнул он. — Редкое качество, не мне судить. Но у тебя… вас, вроде получается неплохо, даже без Феллини. Со стороны виднее. А если жить, это как танцевать, и ты забыла, как жить, может пойти от противного? У тебя есть еще восемь. Нужно только вспомнить.

Отредактировано Рыжий (25.12.2023 23:47:16)

У боли был отличный трезвящий эффект. Или это все металлический привкус во рту? Очки съехали на самый кончик носа, но Рыжий и не думал их поправлять: только задумчиво водил челюстью туда-сюда, пытаясь понять, щека или язык. Кажется щека. Но болтать все равно расхотелось.

Рыжий моргнул, поджал губы и, вопреки своей обыкновенной привычке встречать выпады оскалом и атакой наперерез, не улыбнулся и даже не огрызнулся. Только затянулся еще раз сигаретой и задумчиво покрутил ее в пальцах.

— Извиняться не буду, — глухо бросил он, без обиды, но уже и без прежнего дразнящего издевательства в голосе. — И от слов своих не откажусь тоже. Мертвые они… другие. От них, хотя бы, можно отгородиться.

В отличие от вас, — не договорил он, зацепился взглядом за чужую рану, и чуть-заметно нахмурился. Ладно, в этом было что-то от вуду, вампиров или еще кого. Рыжему было понятно, когда злились. Было понятно, когда кричали, дрались. Когда плакали. Когда раскачивались, обхватив себя руками. Судороги отчаяния были агонией, но все-таки еще (пред-)смертной. А Кошка...

Как из Могильника

Царапнула внезапная мысль и схлынула, отступив. Не всегда, но иногда были такие — не как Пауки, а для кого медкрыло действительно становилось промежуточным этапом, бесконечным залом ожидания между жизнью и смертью. Рыжий склонил голову на бок, продолжая молча слушать, не совсем зная, что пытается углядеть, невольно повинуясь совету-приказу-рекомендации.

После все же позволил себе слабо улыбнуться одними уголками губ.

— Чужую жизнь. Тогда не удивительно, что я промахнулся с выводами. Может не только я. Сложно искать отражение в зеркале, когда оно завешано. Кажется, так делают, когда кто-то умер. Я уже не очень помню, могу ошибаться.

Зачем так делали тоже не помнил, может и не знал никогда. Может для того, чтобы не застряли на той стороне. Но тогда бы, может быть, стоило вообще все зеркала в мире разбить: Рыжий, кажется, застрял по ту сторону с самого рождения. В Кошке тоже кто-то застрял, как в зеркале — тот, кого она отражала так отчаянно, что его образ пророс сквозь, прикипел, остался спайками, расползался трещинами.

— В смерти нет ничего интересного, ни в чьей, — прервал он молчание. — Было бы иначе, тени бы не оставались бродить по земле, а весело бежали на ту сторону в загробный парк развлечений. Или у них тут хвост очереди, или я даже не знаю.

Смешок получился совсем не веселым, каким-то горьким и печальным. Рыжий сморгнул печаль, качнул ногой и повел подбородком в сторону.

— А что вы? Предпочитаете истечь кровью, сдаться пьяным Паукам или хамлу с грязными руками? По поводу крыс я не шутил. Могильника они бояться как огня, хрен затащишь — некоторые навыки приходится осваивать альтернативно. Смерть пугает их меньше, во всех смыслах.

Другое — ха, как будто у них тут по-настоящему выбор был, что именно слушать. Что у Летунов, что у Операторов, если на тех были нужные рычаги давления, не то чтобы можно было что-то «заказывать». Тащили, как правило, на свой вкус, а там уже на Меняльниках переходило из рук в руки и так по кругу. Рыжий тоже регулярно с кем-то менялся, у него был плеер — честно отжатый, с трещиной-шрамом поперек корпуса, затертый, перемотанный надежно изолентой — наушники тоже перемотанные, работали только если зажать их в определенном положении пальцами. На этих обменах он нельзя сказать, что сильно привередничал. В большом почете было, конечно, новьё. Тут уж хоть бы что, главное — новенькое, вкусно пахнущие пластмассой кассеточки, каждая — даже в отдельной прозрачной коробочке, суперобложка внутри не истрепалась, глянцевая, яркая, как конфетный фантик. Но такие были редкостью. Остальную же часть из ходящих внутри дома сборников знали, пожалуй что, наизусть, и менялись по принципу «как надоест».

Рыжему нравились Depech Mode, The Police и Tears for Fears. На его несчастье, нравились не только ему: отбить драгоценность было не просто, в его руках надолго она не задерживалась. Отдавал сам, следуя простому принципу: будет слушать слишком долго — надоест. В этом вообще заключалась очень неприятная черта всякого обладания: ценность вещей растворялась с каждой минутой, что ты держал их в руках.

Этого он не слышал — да и откуда. Наверняка новье новья. И именно поэтому, как и предыдущий френксинатра, ему понравилось. Глотал эту музыку жадно, всем телом, и ненавязчиво покачивал головой.

— Обычно другое, — легко согласился он, придирчиво разглядывая получившиеся швы. Огорчать Кошку, что он сам бы предпочел трезвого Януса, тот хотя бы привычнее, отчего-то хотелось не очень. — Но когда из-под полы ставят такую редкость, действительно невозможно отказаться.

Рыжий медленно моргнул, кашлянул куда-то в себя и потянулся за своим регланом, может быть слишком резко. Очки вновь пришлось снять, чтобы не застрять головой в воротнике. «Тоже был» — от этого в районе солнечного сплетения заворачивалась не неловкость, но какое-то нехорошее чувство. Появлялось внутри каждый раз, когда Рыжий понятия не имел, что ему делать и говорить.

Как всегда тянуло на глупые шутки. Ваш муж «был рыжим», а «я тоже был смертью — как ваш муж, но не до такой степени мертвым».

Вообще ему, наверное, пора было бы уже и идти. Кажется, но пока только кажется, Кошка будет молчать. Может быть, что скорее всего, присосется к настойке да так и уснет потом, хоть на этом же диване. А у него там полная истеричечная народа, взбудораженная несправедливым отсутствием свистелок, перделок и прочих хлопушек разного толка.

— Скучать — нормально, — неожиданно для самого себя в пустоту обронил Рыжий, клацнув зубами. — Это пройдет, потом. Сначала больно, потом пусто, потом больно и пусто. А потом уже и никак. Наверное, с мертвыми даже проще. Они, выходит, всегда нас любят, а мы всегда любим их. С живыми так не получается.

После, прерывая сам себя, словно ловил стопкадр или пытался остановить время, хлопнул в ладоши, улыбнулся совсем уж привычно остро и широко, и пружинисто поднялся на ноги.

— Ну как чего, я свободен или…

Он шутливо повел корпусом туда-сюда, изображая танец. Танцевал Рыжий, откровенно сказать, отвратительно, и в ритм попадал скорее методом исключения, но сейчас волновало его это не сильно.

— Чтобы найти компанию, не обязательно на ножи бросаться, ага да? Если хотите, могу поразвлекать вас еще, раз уж вы меня залатали.

Эта кошкина «любовь вопреки всему и несмотря ни на что» разошлась внутри колючим осколочным эхом, отозвалась ноющей болью в спине и осела онемением в ногах. «Нужно» — когда появляется повинность, это не любовь никакая, искусственность всегда чувствовалась. Историю про «нужно любить», наверное, многие из местных детей знали даже слишком хорошо. И те, кого навещали редко, и те, кого навещали часто, и те, к кому не приезжали вообще, вычеркнув из своей жизни и памяти — при любом раскладе больно было одинаково.

Лекарство было простое и очень доступное — перестать любить. Отрезать от себя ту часть, которая может, запереть ее наглухо, зашторить и запинать ногами, чтобы не высовывалась и не вякала, и не скулила, и не скучала. У любви Рыжего руки были красные и сухие от хлорки, темно-синяя юбка из тяжелой ткани, на свитере, если бежать взглядом по рукаву, две зацепки, никак не уберет, и вся она, от морщины на лбу до затертых носков осенних сапожек, пахнет поликлиникой, дедовыми сигаретами и химозными парфюмерными ландышами. Но все это было неважно. Когда она приходила, прокрадывалась в палату вместе с характерным скрипом половицы (возле двери есть одна, сигнальная, знает: скрипит — пришла), Смерти становилось хорошо, и не так больно, и не так одиноко. Больше всего хотелось превратиться в кого-то маленького, забраться ей в сердце, свернуться там клубком и проспать всю жизнь, как в теплом гнезде.

Рыжий такой ерундой не баловался. В конце-концов, не так уж, значит, и любила, не так уж, значит, и нужен. Если бы нужен был, здесь бы не оставила.

Ведь если «вопреки всему и несмотря ни на что» было бы правдой, Дома бы не существовало в принципе. Нет, в этих стенах пировал Абсолют Нелюбви. Этот мир был Рыжему понятен, и устраивал его более чем полностью — к нему он привык и в нем научился ориентироваться достаточно ловко.

Он уже было открыл рот, чтобы снисходительно пояснить Кошке, что любить в этой жизни стоит только тех, с кем у тебя нет выбора: любить или нет, — прочих стоит держать от себя на расстоянии прыжка, ну или на худой конец в зоне досягаемости острого лезвия, но не успел. Не успел даже руки выставить в защитном жесте. Только замер соляным столпом, и потерялся сам в себе, не совсем сумев разобраться в эмоциях. Застрял где-то между «не делай так больше никогда и руками меня трогать не смей» и «сделай так еще раз, я, кажется, не обнимал никого две тысячи лет».

— Я? — глухо и потеряно переспросил он, рассеянно моргая, наконец вздрогнул, словно вынырнул из ледяной воды и ощетинился привычной ухмылкой. — А вы бы пригласили просто так, если бы руку мне зашивать не пришлось? Попробуйте в следующий раз. Поглядим.

А потом шутовски поклонился, каким-то немыслимым па скакнул к столу и цепко схватил бутылку с настойкой. Ему нужно было выпить еще, броня наглости нуждалась в бензине.

— Включайте музыку громче, — весело и громко хохотнул он, салютуя полным стаканом. — А там уже между «танцевать» или «плакать» выберут что-нибудь. За мудрые выборы!

Отредактировано Рыжий (02.01.2024 01:01:58)

Рыжий хохотнул, пальцами подцепил из вазы еще один мандарин и оперся бедром о стол. «Пометил» — забавно. На какой-то малый процент даже вероятно. По крайней мере сегодня ночью Кошка точно вошла в местные истории глубже, чем была до того, а здесь как: если о тебе говорят, то знают, а если знают, то и водиться с тобой будут с большей охотой. На что можно было ставить наверняка: через день два в кабинет психолога потянутся многочисленные паломники и любопытствующие, поглядеть, как там дела обстоят на самом деле. Мстительно решил не предупреждать. В конце-концов, может Кошке того и хотелось, тогда ей бы стоило провернуть этот финт с радикальным вмешательством раньше. Теперь только ждать и слушать, держа ушки на макушке, о чем шепчутся крысы за спиной у кисы.

А потом сам же улыбнулся лукаво и хихикнул. Не, добычу спугнет. Охота — дело не быстрое, всякий знает.

— Лучше зовите опять меня, — осторожно посоветовал он, не меняясь в лице. — У Слепого хватает дел и без танцев.

Прозвучало, конечно, так, что Рыжему-то как раз заняться было категорически нечем. Чтобы исправить, даже слишком увлеченно принялся чистить мандарин, время от времени поднося его к носу. Наверное, как-то так должно было пахнуть солнце, если бы у него был запах, конечно — цитрусовая праздничность и легкая праздность. В руках еще оседало тепло кошкиных ладоней, тоже летнее что-то. А говорит «мертвая». Разве у мертвых бывают теплые руки?

Крысиный вожак бросил на Марту осторожный взгляд, неопределенно дернул плечом и вместо прямого ответа рассеянно покачал головой. Как-то резко за последние месяцы Дом превратился в коварную трясину: куда не ступи, везде караулят разговоры про другие жизни. Они заворачивались вокруг Рыжего колючей проволокой, оставляя с каждым днем все меньше пространства для маневра. Вот уж где это место говорило максимально непрозрачно. Казалось, чем больше дергается, тем больше запутывается.

— Говорят, под Новый год что ни пожелается, — отходчиво и неопределенно процитировал Рыжий, и закинул в рот сочную дольку. — Но я бы на вашем месте желал аккуратнее. Исполняют то, чего просишь, а не что хочешь на самом деле. Можно здорово влипнуть.

Должно быть, прозвучало как угроза — Рыжий угрожать и не думал. Только предупреждал, чего, в прочем, тоже был делать совсем не обязан. Чтобы провалиться нужно было нечто большее, чем царапина. Но тут он бы тоже не удивился, особенно после той истории с Василиском, вот с кем не ожидал. Дом словно над ним издевался.

— Не умрете, — пообещал он. — Мы же сейчас не во сне. Но если без шуток, не надо больше так делать.

Он скосил взгляд на свою руку, тихо вздохнул — левая, рабочая, обидно таки — и скорбно поджал губы.

— У человека жизнь одна, даже у «кошек». Сами сказали, что взяли чужую взаймы. Глупо будет потратить ее вот так, как думаете? — после, словно спохватившись, добавил. — В смысле разнимая никому не всравшихся мальчишек. У нас это обычный вторник, я бы на вашем месте не впрягался, только проблем отхватите и нам новых добавите. Кажется, «не виноватые мы, она сама пришла» звучит не очень достоверно. Особенно в ушах того, кто сам все решил и не сильно-то хочет слушать.

Покачал головой, улыбнулся почти даже искренне, но все равно немного грустно, и задрал голову вверх.

— Фонарики то балдежные. Можно и нам такие? Если уж совсем наглеть, новый год все-таки.

Кошка не упала, это хорошо. Рыжий позволил себе перестать следить за ней глазами и окончательно расслабился — ловить не надо. Дернул плечом, хмыкнул. Щелчком отправил мандариновую косточку в полет, из исключительной вредности.

— Логи не оставят вам шанса, новость уже разнесли и выпотрошили, несколько дней будут наслаждаться. Лучше говорите правду, в нее все равно никто не поверит. А если будут какие-то удачные фантастические подробности — поддакивайте. Репутация — женщина капризная.

Этот Дом тоже капризный и может разорвать на куски независимо от времени года. Но Кошке об этом Рыжий говорить не стал, только неопределенно покачал головой и растер в пальцах шкурку мандарина — костяшки быстро стали рыжевато-желтыми, терпко пахнущими. Даже въевшуюся сигаретную горечь почти перебило. Как удобно.

— Когда один — всегда страшно, — примирительно ответил крысиный вожак, а после добавил что-то похожее на откровение или что-то личное, о чем редко рассказывают. — Я вот так и не решил, нравится мне быть одному или с кем-то. Кажется, рано или поздно меня разорвет в любом случае, таков порядок вещей.

Вежливый человек бы взял один не самый симпатичный фонарик. Рыжий не обременял себя такой ерундой, через минут десять вновь восседал на столе с самым красивым фонариком на свой скромный вкус в каждой руке. С ними легко было представить себя рыбой удильщиком, что взрезает донные глубины вод.

— В прошлом году нам дарили зубные щетки, — зачем-то поделился он, весело болтая ногой в воздухе. — В этом тоже что-то такое. «Лучший подарок — полезный». А малышня хотела такие шары, со снегом, которые надо болтать, а он идет. Пришлось самим делать, глицерин даже нашли, напихали туда всего. Фигурки правда подходящей не нашлось, посадили что было на клей. А они взяли распидорили в первые же пять минут. Все потом было в этом глицерине и блестках, до сих пор пол скользкий. Фонарики так-то и лучше.

Рыжий поднял их перед лицом, довольно сыто улыбнулся. В мягком свете черты его смазывались, становились мягче и приятнее, без привычной показушной осколочности.

— Если хотите, чтобы приходили, покажите дорогу. Повесьте фонарики в коридоре, два или три. И котика на них нарисуйте. Тогда понятно будет, куда ведут эти хлебные крошки. Мало ли, кто в Лесу потеряется. Я где-то читал, что дом — это там, где для тебя всегда горит свет. Я бы пришел. Мне не нравится темнота.

После он ненадолго замолчал, словно задумался или споткнулся об какую-то мысль.

— Фонарики — хороший подарок. Мы вам теперь тоже должны, раз уж новый год. Одна просьба, не больше. Используйте с умом, я такими вещами не бросаюсь.