В ушах все еще шумело, не то кровью, не то бурными темными водами.

Ноги слушаются слабо, не совсем помнят, что они ноги, вспоминают неохотно и подворачиваются, путаются, едут в разные стороны, словно бы у него не кеды, разрисованные фломастерами щедро молниями, звездами, буквами, а роликовые коньки. Прежде чем вернуться в спальню Рыжий заворачивает в Кофейник и долго сербает остывающий кофе, растекаясь по стулу невнятной сущностью — обходят стороной, не трогают и не достают, кто-то оставляет на столе сигарету. Рыжий даже не видит, но лениво благодарит взмахом руки, сочтемся потом. Ну или не сочтемся, нехрен ибо лизоблюдничать, он не Помпей.

В новой роли все еще странно, страшно и стремно. Оно как плеть выгоняет на ту сторону. Сколько был — не помнит, сколько не было — не знает, спросить не у кого. Но вряд ли долго. Тогда бы не подсовывали сигареты и не лизоблюдничали.

Но спросить, что хуже, так бы и не сказал. Тут за стеной ждали люди. Там черепа хрустели под ногами, а кровь застывала на лезвии ломкой коркой, работы много, больше чем раньше. Тут тоже больше чем раньше.

В спальню возвращается уже чуть бодрее, но все еще немного осоловевший. Ноги уже не убегают, сигарета танцует в пальцах. Если не присматриваться — так вполне себе веселенький привычный Рыжий, разве что чуть более нервный, чем обычно. А он и обычно нервный до нельзя, разница не так уж и велика. В конце-концов, на шее болтается пластик наушников и что-то ритмично завывает «ты раскрутила меня как пластинку, детка», ну и как не раскрутиться?

От рожи Фитиля хочется крутануться на сто восемьдесят градусов и бодрым шагом вернуться откуда пришел. Но Рыжий слишком устал, все, чего хочется — завалиться в спальник и проспать там примерно до следующей жизни.

Сколько не было — не помнит.

Сколько не спал — не знает. Наверное долго.

— Отъебись, — беззлобно просит вожак, поправляя на носу съезжающие очки, и стряхивает пепел куда-то себе под ноги. Все равно срач фантастических масштабов, немного можно и простить, пока до пепельницы не доберется. — А остальные где? Обед?

Не представляет, честно сказать, который час. Доберется до горизонтальной поверхности, с удовольствием пропустит и ужин, и завтрак. Спина болит, корсет должен быть где-то в спальне. Надо найти. Рыжего все еще шатает, мимо Фитиля проходит резко, цепляя плечом — не упасть, не сбить, не просить помощи, тут не просят.

С каким-то опозданием доходит слово «свобода» и «резвиться». Смаргивает и криво улыбается.

Собственная спина хрустит как черепа, как ореховые скорлупки.

— На свободе, да. Пойдет. Что пропустил?

Лета бурная, захлебываешься. Чем глубже, тем больше горит в груди, тем сильнее шумит в ушах. Не уйти, не вырваться, с каждым разом все тяжелее, вязнет. Туда — легко, обратно — другой вопрос, с подковыркой. Там просто забыть, кто ты. Рыжий хотел помнить.

Отредактировано Рыжий (05.01.2024 13:44:28)

Рыжему этот разговор как-то заранее не понравился. Он качнулся на пятках, склонил голову на бок и оценивающе мазнул взглядом по Фитилю. Вроде как и всегда, крыса как крыса, ничего нового. Зацепился взглядом за свой корсет, довольно выдохнул, кашлянул сигаретным дымом и слабо поманил пальцами перед собой, «дай сюда».

— Давай конкретно, а, — получилось не очень вежливо, но уж как. Наверное, он бы сам на такое обиделся, но никакого настроения пояснять свои лязганья зубами попусту не было.

Он оглянулся, ногой подтянул к себе переполненную банку с окурками, добавил к ним еще один и с глухим не то «ебучие пироги», не то «ёшкин дрын» завалился на ближайшую кучу спальников. В ребро пребольно ткнулась пустая бутылка, пришлось скатываться в сторону, болезненно вытягивая ноги. Вот полежит секундочку, и станет совсем хорошо. Потом корсет, сигарета, может чего в себя опрокинуть из запасов, крышечку-две, и можно решать вопросики.

Даже сползающие очки поправлять сил не было никаких. Но тут можно было расслабиться. Друзья — не друзья, Фитиль был одним из немногих, кто не нылся по поводу и без из-за прыщей, стояков на симпатичных Паучих или еще какой ерунды. А еще он достаточно редко подвирал, по крайней мере без особой на то нужды, и определенно не с таким лицом. Поэтому на пол шишечки на «уважаю» можно было купиться и не строить из себя другого человека. Рыжий прищурился, принялся шарить по карманам, ища уже свои сигареты, поморщился. Словно в пасти его жевали. Не так уж далеко от истины, так то, по чужим тропам лучше не ходить даже таким, как он.

— Заебись-то заебись, а звучит как большое «но». За которым всё — жидкое дерьмо. Говори уж, у нас же тут это, ратократия. Глас народа все дела.

Хотел сказать что-то еще, но вовремя закрыл рот — желудок свело болезненной судорогой, а во рту стало горько. Рыжий выдохнул через нос, закусил зубами новую сигарету, уж лучше так, принялся наощупь искать зажигалку в хламе рядом. Зная родной хлам, там можно было в теории найти и напалм.

— И только потому, что «мы же друзья» я тебя прямо сейчас не послал, голова трещит. Это точно вот охренеть как срочно? Гадство, зажигалка есть?

Зажигалка ляпнулась куда-то в лоб, пальцы, ещё неловкие, отказались красиво ловить её в полете. Ну ничего. Сквозь призму очков весь мир дружелюбно переливался зелёным. Рыжий с тревогой ждал, когда отступит похмелье резкого перехода и нагонят шёпот и настойчивые касания болтливых покойников.

Вожак скосил глаза на Фитиля, хмыкнул и перевернулся на бок, с опорой на локоть возвращаясь в относительно вертикальное положение. Чиркнул колесиком зажигалки, пожевал сигарету в зубах и принялся возиться с корсажем, переворачивая его то так, то этак.

Где его носило, ха. Вдруг как в сказке скрипнула дверь, все ему ясно стало теперь, бляха муха.

— Ну, — буркнул Рыжий, рывком затягивая фиксирующую конструкцию, легче, разумеется, не стало, но через несколько дней будет лучше. — А чего рассказывать-то? Рассказывать нечего.

Ну или по крайней мере он в общей мутности восприятия не схватывал, что Фитиль от него хочет. Если предположить, что знал — о чем им толковать? Если на той стороне встретились, что ж, вожак искренне сочувствовал. Эта ходка вышла тяжелой, руки до сих пор зудели, а зрение дробилось на части, словно глаз все еще было не два. Рыжий потряс головой, поморщился и ощутимо похлопал себя ладонями по щекам, чтобы собраться.

Если же Фитиль его на понт брал, тем более не о чем разговаривать. Меньше знаешь, крепче спишь и стоишь на своих двоих.

— Как унесло, так и занесло обратно. Если ты сказал, что ничего важного я не пропустил, так тем более, — Рыжий поскреб затылок, запутался пальцами в мелких мягких колечках кудрей, прикинул, что надо бы опять по короче все это состричь, а то не солидно, или залачить чем. — А если тебя носило там же, где ты знаешь носило меня, выбирай другие дороги. Дружеский совет.

Получилась почти угроза, но перед глазами все еще было черно, серо, горячо — жглось, хрустело, хлюпающе чавкало и разбивалось. Рыжий поморщился, подкинул Фитилю зажигалку обратно и уставился на него снизу-вверх с очевидным вопросом, перехватывая сигарету пальцами и подтягивая пепельницу к коленям. Побриться тоже, наверное, стоило бы. Но он пока не мог определиться, нравится ему этот пробивающийся золотисто-рыжий пух с претензией на будущие усы или стремно и раздражает.

— А зачем делиться, — на кривой улыбке деловым тоном поинтересовался он и прищурился. — Какие-то проблемы?

А расклад пока выглядел так, словно за время его отсутствия что-то таки случилось, просто Фитиль не хотел об этом говорить. Зря, кому еще докладывать, как не вожаку. На то он и вожак, чтобы вопросики разруливать и проблемы как-то рассовывать по чужим кармашкам.

— А, — и понимание, и принятие, и раздражение очень удачно упаковались в один звук на выдохе. Улыбка моментально сползла, лицо сделалось суше и бледно-отсутствующим. С историями полагалось посылать в сторону Ночи сказок, ну или к тем, кто эти истории рассказывает. Состоялся бы этот разговор раньше, когда Рыжий был еще не Рыжим совсем и не вставал с койки — сросся кажется с паутиной проводов и бликующих радужными разводами капельниц, он бы говорил много и с удовольствием. Сейчас говорить не хотелось совершенно. Не после таких дней, когда чувствуешь себя ветошью, что две беспризорные вшивые собаки тянут в разные стороны. Гудишь от напряжения, трескаешься, пока совсем не разойдешься по хлипким ниточкам.

Но всего этого вожак объяснять, конечно, не стал. Только весь нахохлился, ощетинился острыми углами, окрысился и предостерегающе клацнул зубами, чтобы в душу не лезли. На по обыкновению тепло-пламенного Рыжего было холодно смотреть.

— Оставь это, — предостерегающе обрубил он, поджимая губы. —  Не все истории стоят озвучивания. Если тебя в них нет, и хорошо, значит не надо. А если я ничего не рассказываю, значит, ну не знаю, есть такая вероятность, не хочу? Ты чего приебался ко мне?

Истерически крысиное к концу фразы полезло как-то само собой. Рыжему часто ставили в укор — не крыса ты, притворяешься, ты что-то другое, затерявшееся между шкурок и хвостов. Но в конце-концов, если притворяться достаточно долго, легко забыть, где начинается оборотень и заканчивается человек. Вожак ощетинился еще больше, дернулся от неприятного ощущения, словно под кожей бугрятся и дыбятся перья, врезаются стекла крупными кусками, поднялся на ноги сам. Чтобы это еще помогло как-то. Фитиль был выше, крупнее, мрачнее. Рыжий — тонкокостная, сейчас ломкая и уставшая лучина.

Так и застыли, хмуро глядя друг другу в глаза, словно посеред комнаты, по полу, по потолку и по стенам расползлась змеей жирная трещина.

— Для таких историй есть Ночь сказок, — наконец прервал молчание Рыжий, как ему казалось с каким-то компромиссным вариантом. — Большего не жди. Ничего не скажу.

Про то, как змеится вперед пустая дорога, как скребут коготками дивные звери, как танцуют у ног тихие огни, оседая обратно в траву. И как другое, страшное, темное, догоняет и якорем хватает за руки, за ноги. Как преследуют тут и там беспокойные и мающиеся души, что Смертью — не тапочки надеть, и он бы так хотел не быть, не ходить никуда обходными путями, чтобы жизнь стала цельной, без щербин и зазубрин, только его — Рыжего — жизнь.

Отредактировано Рыжий (07.01.2024 13:35:14)

Граница между страхом и злостью была почти незаметной. Настолько, что даже сам Рыжий вряд ли бы взялся сказать, что именно чувствовал. Он никогда не приписывал себя к отбитым смельчакам, бояться ему даже нравилось. Пока можешь испытывать ужас, значит живешь — как с болью, но немного другой оттенок похмелья после. Со злостью выбора не было. Она просто приходила и все — раскидывала по хозяйски внутри вещи, умащивала ноги на стол и цепко хватала тощими пальцами за плечи. Шептала, наклонившись к самому уху, что желание жить так и чувствуется — два течения внутри столкнулись, и тебя тошнит — давай подарим его другому вместе с чавкающим хрустом переносицы.

Фитилю хотелось всечь до шальной щекотки где-то в районе солнечного сплетения. Одновременно с этим, сжаться, раствориться, как и до этого — уйти, сделать спасительный шаг назад. Держать себя на месте пришлось колоссальным усилием воли. Это было очень просто: сбежать на ту сторону, когда страшно. Он делал это не единожды. Сделает еще, глупо носить груз иллюзий по поводу себя самого за плечами. Состайник не знает — держит сейчас Рыжего как крючок, как булавка бабочку. Если бы он не так злился, сказал бы даже спасибо. Он не хотел обратно и почти завидовал.

Еще Фитиль определенно не знал, о чем просил и что ставил в вину. Никого на свете Рыжий бы не взял с собой на ту сторону по доброй воле — сейчас, когда память еще слишком свежая, это кажется издевательством. В последние несколько лет Изнанка стала неизбежностью, повинностью, больше не несла в себе ни утешения, ни успокоения, ни какого другого чувства, худо-бедно ассоциирующегося с безопасностью. Взять с собой «чтобы что»?

Рыжий молчит и смотрит, больше сам в себя, чем на Фитиля. Пытается успокоиться — получается плохо. Без очков разом становится ярче, шумнее, даже в пустой спальне, контрастнее. Тени стекаются к ногам из-под кроватей, из углов, гор хлама и мальчишеских вещей. Скалятся. Танцуют, как дым на ветру. Свистят шепотом.

— Эй, — глухо зовет Рыжий себе под нос. Очки отправляются в карман до времени. Рывком дернуть Фитиля за плечо, а после снизу-вверх. Костяшки горят, но это мелочь такая. После окатить ледяным взглядом, и цепляться уже за что-то другое, хоть бы за край своей рубашки. Сырость подкрадывается.

— Это за идиота, — с каменным лицом врет крысиный вожак и вздергивает вверх подбородок. — Потому что идиот тут не я. Ты что думаешь, я там пью джус оранджат прямо не выходя из бассейна? Раз не понимаешь сам, читай по губам: «нет».  Не знал, не знаю, и знать ничего не хочу. И я сделаю вид, что забыл этот разговор.

А вот теперь тактически выгодно было бы сбежать, если не из комнаты, то хотя бы в сторону умывальников, чтобы лишнего не наговорить. Так Рыжий и сделал.