Длинная выпорхнула из прохладного сумрака подсобки с ощущением тотального освобождения. Теплый солнечный ветер сдувал с ее лица забивающий ноздри запах горечи, сдувал с висков едва ощутимую испарину, а вобранный меж разомкнутых губ остужал и масленистый привкус в глотке. Захлопывая за собой дверь, она чуть приподнялась на носочке – солнечным зайчиком вспыхнул мысок туфли – и подол платя облепил ягодицы до кружевной оплетки белья. Когда-то этот ситец в мелкий турецкий огурец не был столь преступно короток.
Наверное, так чувствовала себя Персефона в свою первую весну. А потом поняла, что придется возвращаться.
Габи уже не в первой, зато сегодня она покидает каморку придерживая на сгибе правой руки плетенную корзинку, левой же, влажной от волнения и чистой от горечи, сжимала фиолетовый бархат крохотного мешочка. Тонкие пластинки в нем не так уж ценны для прочих, но ее пальцы сжимали добычу с цепкостью коршуна, не столь хрупки, но она держала их с осторожностью матери.
Дядюшка был щуплым мужичком околопенсионного возраста и по совместительству одним из охранников летнего Дома, младшего братишки Дома Серого. Вероятно, для взрослых у него находилось имя и даже отчество, только для всех он все равно оставался Дядюшкой, собирательным образом всех гипотетических дядь с небритыми щеками, запахом машинного масла и тонкими губами, коснуться которых представлялось возможным лишь после пары стопок крепкого самогона. Так как скрывались за ними пеньки полусгнивших желтых от постоянного курения – две пачки в день – зубов. Длинная с Дядюшкой сотрудничала не первый год и подозревала, что до нее он сотрудничал с кем-то из предыдущего выпуска. Дядюшка был единственным существом, вызывающим в любвеобильной Габи дрожь, тошноту и чувство отвращения к самой себе одним всплытием на границе воспоминаний. И все же она возвращалась.
У Дядюшки не водилось семьи, но случались деньги.
О Дядюшке Длинная не распространялась.
В первый раз она долго рыдала в душевой, когда алкоголь еще не отпустил, а осознание произошедшего накатило во всей красе. На дрожащих коленях лежали чулки, новые и наверняка дорогие, совершенно не похожие на детские. По коже они скользили с шелковистой прохладой. Устав раскачиваться Габи натянула их на тонкие ноги, взяла швейную иголу и пустила первую стрелку. До крови. Чулок тех давно не было, а она могла рассмотреть пунктирную линию шрама на внутренней стороне бедра.
Сейчас Длинная об этом не думает, на ее лице блуждает мечтательная, совершенно идиотская улыбка. Солнечные лучи выжигают прикосновения задолго до душа.
Бутерброды с копченым мясом, салатом и огурцом, белый хлеб, баночка «икры» и баночка черешневого джема. Пара апельсинов, персики, виноград без косточек, маленькая связка бананов. Все то, что она собственноручно перекладывала со стола подсобки в корзинку для пикников.
Габи сует два пальца в рот, склоняется над раковиной в туалете для девочек. В предел обрезанные и обточенные ногти не царапают мокрые стенки, но чувствительные подушечки успевают общупать острый треугольник в гортани. Желудок пуст, потому она даже не убирает руку, просто пережидает спазмы, пока по ладони стекает слюна, желчь и последствия отработки. Потом моет руки дважды, умывается, мажет полотенце косметикой. Чистит зубы. Дважды. Поправляет макияж, радуясь, что влажный блеск из глаз быстро уйдет на свежем ветру, как и легкая отечность.
Длинная не любит свои глаза. Жертвенные какие-то с притаившимися в уголках слезами. Не любит свои черты лица, округлые, легко припухающие. Не любит совершенно не соответствующий ее личности нос. Она знает, что плачет красиво и вызывает этим человеческую жестокость. Она ненавидит, и наводит безапелляционный смоки, от чего радужки приобретают невообразимую глубину. На всем лице – одни эти глаза, прищуренные мимолетной издевкой. Губы она не красит, не хочет марать Ворону. Но таит в кармашке платья бальзам с блестками.
Пирожные с кремовой верхушкой в картонной коробочке с лентой. Четыре штучки.
Габи окидывает себя придирчивым взглядом, вспыхивает улыбкой легкомысленного обожания и подхватывает корзинку с пола. Сует бархатный мешочек к блеску. Её выменянный у младших детский рюкзачок забит кассетами заранее. Его она забирает на выходе из спальни.
Шестнадцать лет. Две девушки остаются жить в комнате, две уходят в шатер. Такая вот математика.
Подходя к зарослям шиповника, она замедляет шаг, дает сердцу успокоиться, но то лишь частит от предвкушения. В окружении множества белых цветов их лаз выглядит едва ли не волшебным порталом. Чуть слышный перезвон колокольчиков выдает фею в буйной растительности. Длинная замирает на мгновение не дыша, слышит, как та переворачивает страницу книги.
Первым в лаз подныривает блестящий паетками рюкзачок. Габи роняет его на свободный матрас, продвигает вперед корзинку и только потом сама подныривает под ветки, не может сдержать улыбки. Юркая Ворона знает толк в уютных убежищах, а еще умеет вытеснять из них все лишнее. Например, заморочки.
– Не-а. Пускай голландский штурвал практикуют.
Со смешком Длинная падает рядом с товаркой, потягивается со всей сладостью человека, решившего впредь придаваться максимум приятным пустякам. По правде говоря, мальчишкам на новом месте действительно было чем заняться и без нее. Рядом светлый лесок, небольшой сад, несколько пляжных бухточек. И море. Костры, собирательство, единение с природой и игры. Наблюдение за птицами, выслеживание «волков» или «койотов». Гербарии, настойки, все такое прочее. Вот Габи и дышала свободно.
– Вечность бы тут лежала.
Заключила она, со всей задумчивостью наблюдая игру теней по лицам трех граций. Шелест крон сливался с далеким прибоем.
– Там, кстати, пироженки в корзинке… – будто между прочем продолжает Длинная, – надо съесть, пока не потаяли.