Больше всего на свете Рыжий хотел двух вещей: новый плеер и стать кем-то. Была еще третья вещь, и даже четвертая, но о них он никому на рассказывал — слишком личное, все равно несбыточное, к чему лишний раз бередить.

Ему четырнадцать. Он уже Рыжий, а не Смерть, мир не ограничивается стерильностью Могильника, а в спальне «Крыс» постоянно шумно и весело.

Ему четырнадцать. Леопард где-то нашел, собрал, выцыганил татуировочную машинку, и теперь у Рыжего на щеке горит роза — подарок от вожака. Тогда он еще не знает, что последний, важно лишь то, что Соломон больше не зовет его Нюней и Неженкой, а у Рыжего на щеке — доказательство смелости, нужной крысиной отбитости. Влетело будь здоров, и от Шерифа, и от остальных, всем влетело. Но Рыжий был доволен. Она напоминала кое о ком, эта роза.

Ему четырнадцать, и хочется, чтобы заметили, заметила, хочется иметь вес и место, а не просто одним из многих ходить коридорами и царапать на парте в классе циркулем «Здесь был А.».

С другой стороны был, но там с каждым разом становилось все страшнее и страшнее — тяжелее вспоминать, кто он такой, когда пришел, зачем уходить и надо ли уходить. А по возвращению — куда уходил и зачем. Морозная изнаночная тяжесть скользила ледяными пальцами по ребрам и забиралась в сердце. Рыжий, напуганный, ершистый, мелкий, с торчащими ушами, сколотым передним зубом, который постоянно царапал язык и панцирем корсета под рубашкой, почти инстинктивно рвался подальше от этого касания, словно чувствовал: привыкнет, пустит слишком глубоко — уйти не сможет никогда. А ему в беспокойной своей натуре постоянно хотелось куда-то идти и стремиться.

Поэтому мысль возникла как-то сама собой, естественно и правильно — мальчишка вцепился в нее зубами, долго перекатывал на языке, взвешивал и скуривал нервно прячась по углам. Но «Летун» — это звучало гордо и перспективно. Что он, если из Могильника выбрался, дальше не доберется? Доберется и еще как, наверняка не сложнее, чем в крысятнике, а в крысятнике все кажется простым и сложным одновременно.

Ведь, может быть, если в картах так везет, распространяется удача и дальше.

Спрос в нос не бил. Крыса могла, но Рыжий надеялся, что сможет вовремя увернуться.

Они играли в карты лишь один раз. Крысеныш тогда пробрался на женскую половину, уже почти привычным путем. Больше к Габи. С Габи все было легко и просто, с ней можно было хохотать и не думать, смотреть кино на старом кинескопе, то, которое у Шерифа украл, и которое оказалось совсем не тем, что ожидалось изначально. Кровь била в щеки, но не смотреть было невозможно.

К Габи и к другим девчонкам — с девчонками Рыжему было проще и как-то понятнее. Рыжая его разбаловала, Рыжая его к себе привязала на красную ниточку, удочку в сердце закинула и дергала постоянно. И Рыжий бежал, послушный, как собака.

А вот Крыса ему не нравилась. Может потому, что виделась ему собственным кривым отражением. Поэтому со злости взял да и предложил ей сыграть на крупную ставку. Со злости выиграл. Теперь совсем не знал, что ему делать с этим лежащим в кармашке желанием.

Вернее не знал поначалу. Потом придумал, никак только не мог улучить момент и подойти. Глупо будет потратить такую ценную вещь, как желание, на отказ. Ведь у Летуньи всегда можно что-то да попросить, в качестве просьбы-оплаты. Что-нибудь материальное, а не новые впечатления.

Собирал с мира по нитке. Все равно чувствовалось как-то нелепо. Сказали, ботинки надо потяжелее, но они болтались на ноге и явно были великоваты. Еще сказали надо бы куртку, но куртки тоже не нашлось. Нашлось что-то вроде кофты с капюшоном, он постоянно падал на глаза и мешал видеть, норовил сбить с носа очки.

Больше ничего не нашлось, даже благословения. Вожак послушал, покивал, махнул рукой: «Жив будешь не помрешь». Своего летуна было бы заиметь хорошо. Удивился даже, что Рыжий еще не, где иначе пропадает все время, как сквозь землю проваливается. Рыжий не стал рассказывать, не захотел. Ушел, унося за спиной запах сырости, леса, перьев и сладковатых лилий.

Главное было сразу, чтобы не сдрейфить. Вот сходу все ей и вывалить. Иначе испугается, иначе даст заднюю. Иначе Неженка.

Рыжий не хотел быть неженкой. Пусть в жопу все пойдут.

Он резво схватил Крысу под локоть, дернул на себя, затягивая в угол. Караулил ее битый час по всему Дому, хотелось поговорить так, чтобы без лишних ушей. Сразу стало как-то и жарко, и холодно, и липко. Рыжий сглотнул, переступил с ноги на ногу и поспешил отступить на два шага, засовывая руки в карманы.

— Я придумал, — выпалил вместо приветствия, как-то все равно испуганно. Голос еще ломался и нет да и давал петуха. — Что хочу попросить. Возьми меня с собой. Один раз, больше не надо.

Отредактировано Рыжий (07.02.2024 16:07:31)

Пожалуй что и хотелось есть. Рыжий старался об этом не думать, потому что если думал, тогда действительно начинало хотеться, а у него остался только запах теста на салфетке да полупустая пачка сигарет.

Кажется, он заблудился еще сильнее. Попытки найти дорогу обратно ни к чему толковому не привели, только нарвался на какую-то суетливую взрослую тетку. У тетки было желтоватое лицо мопса, густо напомаженные губы, редковатые брови елочкой и здоровенная, пусть и немного лысоватая меховая шапка. Шапка именно что была, сейчас мальчишка сидел на ней тощей задницей, вроде было и не так холодно. Тетка-мопс прицепилась к нему в переходе, схватила за руку и начала истерически втолковывать что-то про беспризорников и хулиганов, которым самое место в приемнике. Кто-то проходил мимо, один человек гаркнул, чтобы отпустила: глаза разуйте, женщина, ну какой беспризорник, обычный мальчик, отпустите его домой. Мопсиха не унималась и твердила что-то про глаза. Мол она таких повидала, у приличных домашних детей таких глаз не бывает. А этот, посмотрите люди добрые, сразу видно — будущий бандит, ворюга и насильник. И чем раньше будущего бандита начнут исправлять в соответствующих местах, тем лучше.

Кажется, он укусил ее за руку. Вывернулся, сорвал с головы меховой трофей в качестве моральной компенсации и чтобы не разочаровывать — бандит так бандит, получи бандита, гнида — и бросился наутек, петлять между людьми, машинами, домами. После этого в груди горело, а в горле словно кто-то поскреб шершавой жесткой бумажкой. Спина заболела тоже. Ныла она, ныли ноги, предплечья под курткой словно зудели; хотелось обхватить себя руками и ногтями счесать липкий след чужого прикосновения.

Рыжий шмыгнул носом и толкнулся ногой, продолжая незамысловатую траекторию качелей. Во дворе было тихо и пусто, дремлющая под лавкой собака время от времени лениво вздергивала ухо, прислушиваясь к возобновляющимся скрипам конструкции. Потом, привыкая, снова расслаблялась, чтобы снова прислушаться. Дурная оказалась псина. Мальчишка было пристал к ней, подсовывал под нос свою куртку. Ну же, в фильмах показывают — у вас, тварей, чуткий нюх, кого угодно найдете. И что угодно тоже, так? Отведи меня к Дому. Зверюга осталась безучастной, только шумно обнюхала карманы, убедилась, что поесть ей не дадут, да так и залегла на своем сторожевом посту.

Рыжему было обидно. Подмывало швырнуть в псину каштаном-другим из кармана, но он не стал. Только прислушивался к себе, растирал в ладонях тепло и продолжал качаться. Так, по крайней мере, было не так скучно, не так страшно и не так уныло.

Собака в очередной раз вскинула ухо вверх — Рыжий вздохнул, прикрыл глаза и вздрогнул. Теперь он тоже услышал. Что-то другое и что-то не отсюда. Что-то, чего тут быть не должно.

— … Саара?

Имя царапнуло горло гвоздем недоверчивости. Он пытался уйти по привычке — не смог, что-то не пускало и привязывало. Ощущение было такое, словно ныряешь в воду и задерживаешь дыхание, надеешься проплыть озеро реальности насквозь, но все никак не получается. Это злило, это было на привкус как отчаяние. И тем страннее сейчас было услышать, словно издалека, словно из глубин сна смутно знакомый мотив.

В Лес он совался редко, таким, как он, там места не было. Чтобы была Смерть, должны быть люди — он и был рядом с людьми, хрустел осколками их костей и закрывал пальцами глаза. Лес услуг проводника не требовал, сам был достаточно стар, чтобы быть тонким местом в тонком месте, достаточно жаден, чтобы не отпускать, и достаточно страшен, чтобы жизнь в нем циркулировала по одной чаще известным законам равновесия.

В Лесу бродили свои чудовища, и без Рыжего было их в достатке. Саара — одно из тех, к кому он не приближался, но слышал часто и отчетливо. Обходили друг друга по кривой дуге, застывали молча по обе стороны русла черной реки, молча глядели и молча же шли прочь. Делить им было нечего. Делиться друг с другом тоже нечем.

Не друзья. Но и не враги, нет.

А значит, это уже было что-то похожее на смутную надежду. Если, конечно, отбросить вариант, что Рыжий начал совершенно обыкновенно и незатейливо сходить с ума.

Он спрыгнул с качелей, уронив шапку на землю, подхватил ее и, на ходу обтряхивая о бедро, поспешил на еле слышную знакомую песню, стараясь не упустить, не потерять и не сбиться с пути. Налево или направо? Дворы казались одинаковыми, как джунгли, только из стекла и бетона. Мальчик почти перешел на бег, закашлялся и поморщился, когда спина напомнила о себе, выскочил из-за поворота в очередной знакомый двор и радостно, как-то даже слишком радостно, разглядев знакомую фигуру, вскрикнул:

— Крыса!

А потом сразу же стушевался, мучительно покраснев — так жалко это звучало, так от него самого не по-крысиному. Так бы испуганно блеял какой-нибудь фазаненок — крысы так не визжат, не таким тоном. Он кашлянул, нахлобучил шапку на голову, сбил ее ребром ладони на затылок и убрал руки в карманы, напуская на себя максимально ленивый и расслабленный вид. Перед кем, конечно, было бравировать и хвалиться, но все равно не удержался от этого мальчишеского, наивного.

— Крыса, — куда спокойнее поприветствовал Рыжий, лихо отсалютовав пальцами. — Какие люди на нашей улице. А я тут хожу. Изучаю. Исследую.

На последних словах желудок мучительно взвыл, заставляя вновь краснеть. Мальчишка выругался, пнул ногой воздух и бросил на такую сейчас успокаивающе-знакомую девчонку затравленный взгляд исподлобья.

— Вот уж и правда расчески, ношусь тут как вошь битый час. Ты за мной, или мне так повезло?

Голос Саары стих, и Рыжий мысленно сказал спасибо, обращаясь больше к себе и ни к кому конкретно. Если помощь пришла с той стороны, она была как нельзя кстати. Еще, конечно, оставался вариант, что он просто до страшного удачливый гаденыш, даром что рыжий.

Хорошо, — Рыжий промолчал, но заметил про себя с успокоением, — что в Доме дилемма с овчинкой возникала достаточно редко. Клички были на удивление точны, а крестные, как правило, прозорливы и безжалостны. В стенах интерната не было смысла натягивать сильнее рукава шерсти на мерзнущие лапы, тренироваться улыбаться без зубов. По крайней мере в крысятнике. История Крысы напомнила Рыжему что-то фазанье: его было и хотели отправить в первую группу поначалу, может поэтому он с перепугу не только пошел, но и весьма резво запрыгал. Не овцы, но очень похоже. Если перышки твои недостаточно чистые — заклюют, общипают и шею свернут.

Он тонко тревожно улыбнулся, не совсем понимая, какие выводы из сказки не в ночь сказок ему надо вынести, щелчком пальцев отправил бычок сигареты в полет. Он подмигнул, подпрыгнул и провалился в решетку ливневки. Эти дыры под ногами Рыжего тоже пугали. Сразу представлялось, что под городом тянется сеть катакомб, как большой страшный муравейник. Или даже город под городом. Могут ли люди уходить под землю, не выдержав бесконечности нависающего над головой неба?

— Как удачно, что наш Волк не притворяется. Сразу понятно, кто есть кто — наружные имена лгут.

***

За Крысой можно было идти на автомате, особо не думая и не запоминая. По хорошему надо было бы и запоминать, но душевных сил на это не осталось никаких. Хотелось только тащиться послушной собачкой на невидимом поводке, не задавать вопросов и изнутри от всего окружающего отгородиться. Это помогало в крысятнике, когда там становилось особенно громко. Частично помогало и здесь. Всего-то и надо было — представить, словно вокруг тебя, возле поверхности кожи тянется переливающаяся алмазная пленка. Или нет, не алмазная — зеленая, как бутылочное стекло. Это уже был образ с другой стороны, более знакомый. Кожа почти сразу тоже начала ощущаться стеклянно-дубовой, трескающейся. Рыжий на мгновение зажмурился и потряс головой, прогоняя наваждение, ускорил шаг, чтобы не потеряться.

На самом деле, наверное, просто было холодно. Руки задубели так точно, тонкая куртка, которой было достаточно для недолгих прогулок во дворе, с наружной ночью тягалась едва едва. Солнце село, и вечер холодными влажноватыми ладонями забирался, казалось, куда-то под корсет.

Они как раз бодро трусили мимо какой-то яркой витрины, когда Рыжий вдруг затормозил, чуть не свернув себе шею.

— Мать честная, вот это красота.

Куртка была, конечно, женская, но уж больно завидная — из черной кожи, с клепками, достаточно теплой стеганной подкладкой глубокого синего цвета. Сдержанный панковский шик и нестареющая классика. Вывеска «Комиссионка» многообещающе добавляла к произведению портновского искусства интересную историю. А все действительно хорошие вещи на этом свете обязательно были вещами с историей.

Через ту же витрину можно было чуть рассмотреть и иные «комиссионные» сокровища. Затертые до зеркального блеска пузатые металлические чайники, старые немного помпезные плафоны, ржавеющие витые ножки маленьких подранных пуфиков, картонные коробки, кажется, трещащие по швам от всякой всячины, пушистый желтоватый рукав — то ли шуба, то ли манто, то ли просто чей-то хвост — и здоровые напольные часы с облупленным лаком и зеленцой на металлическом канте циферблата. Шишечки маятника тоже были зеленоватые. На месте дверцы кукушки зияла темная дырища, птички видно не было. Улетела она что ли.

Но на фоне куртки, конечно, все эти сокровища меркли. Владелец магазинчика тоже, должно быть, это понимал, поэтому и выставил ее вот так, чтобы можно было рассмотреть со всех сторон. Рыжий сглотнул и приложил ладонь к стеклу.

Хотелось. Кололось. Завидовалось.