Все в мире можно разделить на черное и белое. На тех, кого рано или поздно сожрут,  и тех, кто первых, собственно, и изночтожать считает делом всей жизни. Холст подобными категориями мыслить не любит, но не оспаривает этого. Жизнь слишком давно разбила розовые очки, врезав со всей дури по лицу, и заставила забыть уроки матери из прошлой жизни о том, что никого нельзя обижать и все люди равны в своих правах. Нет, парень не оскотинился в край и еще вполне способен отыскать в себе немного доброты, протянуть руку помощи и даже встать на защиту нуждающегося, но большей частью ему плевать на весь мир вокруг. Покуда в нем все стабильно и ничто не нарушает покой, привычный порядок вещей.

Но сейчас Холст отчего-то чувствовал себя на месте какого-нибудь робкого зверька. Попал в ловушку, из которой силится вырваться, но от всех приложенных усилий только больше путается и увязает. От того бесится лишь сильнее. Вспыхивает от каждой мелочи раньше, чем на раздражитель отреагирует разум. И это-то под отравой, которую, к радости местных знатоков медицины, теперь забывает выблевать. В наушниках плеера теперь куда больше и чаще звучит что-то агрессивное. Иногда от этого противно, но чаще кажется чем-то естественным.

В читательском дневнике меж строк вдруг появляется вовсе не символичное изображение коронованного змея с крысиной тенью. После картинка будет дополнена трупами грызунов, окровавленными бритвами и ножами, а на черно-серой карандашной чешуе алой пастой будут прорисованны тонкие линии. Парень отбрехается, что это только эскиз новых татуировок, а не политическая агитация на революцию. А потом лист оказывается вырванным, аккуратно сложенным и подкинутым прямо под дверь воспитательского кабинета. Такое вот символичное послание, которое понял бы и неразумный. Новый глава над крысиным племенем - чужой.

Новая власть не нравится Холсту. Не ему одному, конечно, но мало кто открыто решается продолжать «дергаться». Открыто провоцировать с толком, с чувством. С упорством, однозначно достойным лучшего применения. Он интуитивно чувствует – этот человек опасен. Наверняка опасен. Даже не потому что пришел работать сюда почти одновременно с новым руководством Дома. Это служило не плохой такой почвой для сальных шутеечек, но вместе с тем подпитывало тревоги «грызуна». Все читалось по жестам. По голосу, что даже будучи спокойным все равно действует на расшатанные нервы. По взгляду от которого иной час набегает такая оторопь, а сердце вдруг начинает биться чаще. Но плевать, Холст однажды найдет способ не поддаваться этому «змеиному обоянию».  А до того будет продолжать бороться, развлекая и себя, и стаю, и воспитателя. Во всю силу подросткого ума и безрассудства.

И сегодня снова тот день, когда очередная попытка довести Василиска до белого каления будет предпринята. Это не война, только ответочка на недавние проявления власти и силы со стороны воспитателя. Никакого членовредительства. Разве что немного пострадают стены, но там и без того следов от малолетних  «вандалов» хватает. И, вообще-то, пусть его змейшество будет рад, что украшеными народным творчеством окажутся именно, что коридорное пространство, а не дверь «логова».

На сей раз все просто: простые, понятные слова в неком подобии стишков. Даже буквы без излишеств вроде завитков или узоров. Холст пытается сделаться анонимом, хотя, среди талантливых деток Дома и много стихоплетов, едва ли у многих есть претензии к воспитателю Второй. Надпись выводит парень старательно, белой замазкой, обводит контур перманентным маркером. Сейчас - время уроков, поэтому в коридорах народу еще меньше, да и свои едва ли удивятся прогуливающей столь важные дела, как учеба,  крысе. До перерыва еще минут двадать где-то, поэтому Холст позволяет себе полюбоваться собственным творчеством, испытывая какое-то мрачное, злое удовлетворение. А после - покидает место преступления. Как обычно, надев наушники и спрятав орудие преступления в карман джинсов, направляется на родную территорию.

Родная спальня встречает непривычной тишиной, но Холст все равно доволен. Пользуясь тем, что все крысы либо на учебе, либо одним серодомным хтоням известно где, влезает парень на подоконник и нашаривает сигареты и коробок спичек, что удалось чудом приныкать во время очередного обыска и генеральной уборки. Скоро эти «палочки смерти» точно станут навес золота, поэтому надо пользоваться моментами. Приоткрыв форточку, чиркнув спичкой и сделав первую затяжку, Холст снова «уплывает» из мира. До того момента, как в отражении стекла не замечает из под полуприкрытых век какое-то движение. В себя приходит быстро, подавившись застрявшим в глотке дымом и свалившись с насиженного места. Не замечает, как с языка срывается злобное «сука», потому что кроме боли от не самого изящного падения, еще и чувствует как обожгла кожу на руке непотушенная сигарета.

– Драсте.

Без малейшего уважения, недовольно, злобно даже, смотрит на «гостя». Пока лежит, ибо в голове слегка звенит от встречи виска с батареей. Но готовится вскочить тут же, едва к нему шагнут ближе. Про себя же повторяя только одно слово.

«Блять.»

Холст, бросив быстрый недовольный взгляд , вздыхает и зажмуривается. В голове еще раздается звон от поцелуя виска с батареей, но одно все же радует - кожей не чувствует слабое тепло и ее не  начинает слегка стягивать. Значит - не рассек. Как только звон прекращается, а мир больше не трясется, парень возвращает свое внимание воспитателю. Нужно было встать. Не хватало еще вот прямо сейчас валяться в ногах Василиска, не имея возможности даже взглянуть тому в лицо. Понять по выражению, с чем на сей раз тот пожаловал и насколько хреновы его, Холста, дела. Хотя...в одном  уверен крыса - едва ли встретит одобрение прогулам и курению. Да наплевать. Ну пообещает он сейчас больше не курить, стать хорошим послушным мальчиком и радовать учителей своим расписным видом и что дальше...Нет, ну на неделю или две терпения Холста хватит. По части учебы. По курению - в лучшем случае, пара суток.

Приходится подавить стон разочарования от досады, опереть руки в пол и резким движением сесть. Сглотнуть подступивший к горлу ком. Отползти дальше и задрать голову, любуясь нарушителем его уединения во всей красе. Усмехнулся только в ответ на комментарий Василиска о своем творчестве и пожал плечами, не ответив. Понимает прекрасно  - в воспитательских словах едва ли сейчас хвала. Не нравится крысе этот тон. Еще меньше нравится, когда «начальство» подходит ближе. Дергается, увидев перед собой протянутую руку. Не подает сразу.

– О чем Вы? – с видом оскорбленного до глубины души, приложив руку в полном дешевой театральщины жесте к груди, почти искренне удивляясь. Но потом на парня нисходит озарение - все дело наверняка в его небольшой зарисовке про змею и грызунов. И, возможно, правильнее всего было бы начать отпираться, на ходу выдумывая историю невероятнейших совпадений, предвзятости воспитателя, но смысл в том едва ли есть. В глазах ни малейшего намека на угрызения совести и стыд, губы растянуты в самодовольной улыбке.

– А-а-а. И как Вам рисунок?

Не то, чтобы мнение в самом деле интересно, но из вежливости спросить надо. Потешить самолюбие, возможно - подписав тем сам себе приговор. Признавая вину, каяться, впрочем, не собираясь. Лишь сейчас берется за протянутую руку и встает. Недовольно шипит, когда его весьма грубо дергают на себя. Нет, ясное дело, от прозванного в честь огромной змеи со смертельно опасным взглядом проявлений любви и нежности ждать не следует, но все же. Он вообще-то только что приложился об батарею головой на глазах того, пусть и не пострадав особо. Почувствовав, что ноги твердо стоят на кафельному полу, Холст пробует вырваться из хватки.

- Эй! - недовольный выкрик вырывается у парня, стоит воспитателю забрать у него сигарету. Злая искра на секунду вспыхивает в его взгляде от настолько наглого вмешательства, нарушения личных границ взрослым. С языка едва-едва не срывается поток брани нецензурной. Состайникам-то такого не позволено, а тут ...этот. Не будь Василиск в иерархии выше на ступень, не обладай статусом неприкосновенного - Холст б не сдерживал себя, ударив не выцеливая. Но...никакого «бы», только то, что есть сейчас. Приходится молчаливо выслушать обвинения. Лишь частью справедливые, по мнению подростка. На выдаваемые распоряжения очень уже хотелось демонстративно закатить глаза. Он итак за собой бы убрал. Остатки сигарет, по крайней мере, точно. Что до стиха...что ж, Василиска ждет разочарование. Строки так просто будет не смыть, их скроет когда-нибудь чья-нибудь другая надпись или рисунок. Но ради успокоения змея коронованного придется таки повозиться с тряпкой и ведром. Для вида. Только вот, к огорчению воспитательскому, из головы строки порошком и водой не вымыть. Они вед  там надолго засели, надо будет перенести еще и в блокнот. Как только избавиться от компании.

– Гхм...- все тот же наглый недовольный взгляд у Холста. Парень приподнимает в немом вопросе бровь, переставая, наконец, ухмыляться. Понимает,что попал в цель. Но вместо гордости за себя почему-то ощущает, как внутри начинает холодеть. Однако, вот так просто сдаваться и принимать поражение отказывается. И продолжает дальше свой спектакль, осознавая ,в общем-то всю бессмысленность сего действа.

– Не-не. Вандализм - это не про меня. Я - человек искусства. Как же эта...свобода выражения, саморазвитие и все такое. И да, каждый второй тут отмечается на стенах, так почему сразу все претензии ко мне?!  Оскорбления? Чем же мой рисунок про корованную змею и крыс настолько Вас задел, Василиск? Что ж, тогда вынужден принести свои извинения. Не от всего сердца, правда, но все же. – снова скатывается в дешевую театральщину с высокопарными речами, смотрит прямо в лицо «змею» и пытается незаметно отойти назад. И когда не выходит, не сдерживается, враз выйдя из образа оскорбленного непониманием простых истин творца. И теперь только шипит, резко дернув рукой. – Всё? Достаточно? Да отпусти...те!

Все больше Холсту не по себе. Все меньше в нем остается благоразумия, вытесняемого страхом перед малознакомым воспитателем. Непривычно было оставаться с ним один на один, еще и при подобных обстоятельствах. Один на один. Не имея иной возможности защититься, кроме как словестных выпадов. Что ж, если и быть «сожранным», то хотя бы перед тем сыграть на своих условиях. Бросив мимолетный взгляд с Василиска на пол и обратно, успевает он заметить еще одно доказательство причастности -  вывалившийся из кармана маркер да замазку. Пробует незаметно ногой дотянуться и отопнуть, но не получается. Черт. Черт. Черт. Паника накатывает тут же, бросив сначала в жар, после - в холод. Надежда отбрехаться хоть как-то тает на глазах с каждой секундой.

- Что написано пером, то не вырубишь и топором. В Доме -  тем более. - со значением добавляет Холст, пожав плечами. Вздыхает, в очередной раз сменив гнев на милость. Будто смирившись с неизбежным. – Ну и? За тряпкой и ведром, да?

Холст цокает в ответ на замечания об уместности. Интересно, взрослые все такие? С одним и тем же набором фраз, точно заученных по какой-то методичке, выданной любому переступившему порог совершеннолетия. Конечно, реакция на его провокации и неприкрытое хамство может быть самой разной. И парню обычно не составляет труда представить, какая именно. Но именно так он проверит границы дозволенного. Необходимое условие, чтобы с самим собой договориться и принять верховодство нового воспитателя хотя бы над собой. Тем удобнее, что окончательного мнения о Василиске, сплетням доверяя только наполовину, в собственных поспешных выводах не укрепившись, парень еще не сформировал.

Перестав вырываться, Холст вдруг начинает беситься с того, что «чужой» стоит слишком близко, касаясь его. Крысу бесит и спокойствие человека напротив. Бесит, что все складывается не так, как подросток себе представлял. Чужая злоба куда честнее хотя бы, пусть прихожится иногда платить болью за это: неприятным жжением в области щеки и скулы, расплывающимся перед глазами от против воли проступвших слез и недолгим звоном в голове. И план его скатиться в демонстративную истерику, в лучших традициях стаи своей, приходиться оставить на другой день. Или час. Несоответствие представлений и реальности удивляет. Невозможность прочитать все по лицу взрослого, снова встретившись с тем взглядами, ставит в тупик и чуть пугает. А срах постепенно перерастает в агрессию. Приходится до скрежета сжать зубы и дышать глубоко через раз.

– Принцессу?! – неожиданно даже для себя резко вскидывается Холст, повысив голос и снова со злобой смотря на воспитателя. Сквозь зубы говорит, понизив голос до шипения. – Может, Вам и нравится трогать других или когда касаются Вас...всякие. Мне - нет. И не надо про мои татуировки тут рассуждать. Как будто знаете, как это. Больно только в первый раз, а после уже дело привычки. Пять, десять, пятнадцать...После даже рутина какая-то, хотя все равно хочется тех самых ощущений. Впрочем, Вы едва ли  разделите мои чувства, но мне плевать вообще-то.

Постепенно голос парня снова становится нормальным. На губах снова улыбка, пусть и несколько пошловатая. Он специальньно говорил так двусмысленно, хотя имел в виду исключительно процесс раскраски собственной кожи чужими руками.

– И как же я раньше без тебя обходился, Василиск?

Резкий переход от подчеркнуто вежлиивого «вы» к пренебрежительному «ты». Еще одна попытка установить грани допустимого. В ответ на рассуждения о равенстве всех воспитанников перед правилами усмехнувшись. Холст - не идиот и намеки понимает прекрасно. Однако, угроза вылететь из Дома в Наружность не возымеет на него должного эффекта. Так или иначе это бы случилось. Жаль, конечно, было бы расставаться с некоторыми состайниками и не только. Но очень хотелось взглянуть бы в лицо матери, когда бы ее вызвали в директорский кабинет за документами и с просьбой забрать ее мальчика. Вот это был бы цирк. Всему Дому на потеху.

– Тем не менее...

Начинает Холст, но прикусывает язык и решает дослушать воспитателя. Не меняясь в лице ни на секунду, все еще нахально улыбаться продолжая, он подходит на полшага ближе. Кивает, показывая, что на самом деле весь во внимании к речи взрослого. Предпочитая пропустить издевку, ведь это без сомнения была она, в голосе.

– Тем не менее, Василиск. Ты здесь. Если на творчество и злые подростковые словечки, оформленные в стих-пасквиль на стене было бы наплевать, то смысла приходить не было бы. Я итак бы убрал следы курения, не люблю оставлять за собой грязь. Ну, если воспитателям так проще - подвести всех под одно, то не стану разубеждать. Не хотите видеть личности и практиковать...хм...индивидуальный подход, ну и не надо. Переживем, перетерпим и нахер друг друга пошлем пару раз, да?

   Пожав плечами, скорее даже просто констатирует факт Холст. Решает изменить стратегию действия. Приступает к первому шагу - притвориться покладистым, чтобы вооспитателя сплавить побыстрее прочь. Получив добро, пришлось таки за веником направиться. Ничего страшного. Даже с учетом, что веник выглядел так, словно его не находили со времен постройки Дома. Пришлось подавить легкую брезгливость, убрав паутины с веточек.

   И Василиск, вроде бы умный достаточно мужчина, однако Холст не сдерживается и возводит очи горе с первыми словами лекции о вреде курения. Все это он слышал не раз и не десять. Говорила мать в те редкие моменты, когда ей внезапно вспоминалось, что вообще-то у нее есть сыночка и надо бы сыскать пару часов в своем учительском графике на визит. И обязательным пунктом, между строк, пройтись по внешности парня, брезгливо морща нос и поджимая губы. Говорили Пауки, когда на осмотре на вопрос о вредных привычках парень честно отвечал об их наличии, выкладывая из карманов сигареты и зажигалку. Теперь еще и воспитатель устраивает лекцию, к удивлению Холста, ни разу не сбившись.

- Ла-а-адно. Продолжайте, пожалуйста, авось и что-то новое услышу.

Присев на корточки, чтобы удобнее было сметать сор с пола, оборачивается на воспитателя и кивает тому. Слушает, откровенно говоря, в половину уха. Слова Василиска точно белый шум - первое время раздражает, а после привыкаешь. Как к какофонии из орущих на разный манер песен в наушниках каждого члена стаи. Пока Василиск не задевает, наверняка специально, острую для каждого будущего выпускника.

– Мммм. Ясно.

Опять тон получается более резким, чем следовало бы. Но раз уж придерживаться плана и притворяться «дрессированной крысой», то приходится тут же прикусить язык и, будто извиняясь, перевести взгляд к собранному на небольшую кучку пепла. И продолжить бурчать себе под нос, но так, чтобы основная часть все же достигла ушей воспитателя.

– Тоже мне. Переживает он о наших жизнях. Ну да. Ну да. Как будто успел полюбить на за эти пару недель и стало не наплевать, что выпускников в конце года возьмут за шкирку и вышвырнут в чертову Наружность. И все. Прости-прощай да лихом не поминай. Потрясающе. Десять из десяти, бл...ин.

Эмоции опять волной накрывают. Становится вдруг жарко и снова тянет курить, чтобы не дать очередной концерт в присутствии кого-то из старших рангом. Или хотя бы свалить из под контроля взрослого, пока приступ не пройдет. И в голове  появляется мысль еще более соблазнительная, хотя со стороны его действия явно будут восприняты позорным бегством. Что ж. Еще совсем немного поиграть по правилам.

«Выжди момент и беги» - шепчет подсознательное нечто.

И Холст соглашается. Ухмыляется собственным «бесам в голове», закончив, наконец, возиться с пеплом. Выпрямляется и, скрестив руки у груди, решает уточнить на всякий случай.

«Еще немного...»

– Все готово, Василиск. Что дальше?

«Бесишь. Бесишь. Бесишь.»

Набатом бьется в голове парня одна и та же мысль, совпадая с ритмом сердцебиения. Его бросает то в холод, то в жар. Юношеская дурь и бравада вытесняет то немногое разумное, что еще удерживает Холста от очередного срыва. На языке будто бы физически ощущается горечь злых, ядовитых слов. А в кармане словно становится тяжелее от лежащей так, на всякий случай и в дань уважения сложившейся традиции стаи, складной бритвы, хотя совершенно точно он ее с утра оставил в недрах спального мешка. На воспитателя напасть, конечно, подросток бы не отважился, но со знанием того, что у него есть нечто, способное отпугнуть или защитить, чувствовал бы себя кратно увереннее.

Сначала так и хочется отвести в сторону взгляд. Сыскать на полу или ближайшей стене что-то явно более интересное, чем лицо мужчины напротив. Какая-нибудь крошка, чей-нибудь брошенный носок. Да хоть трещина в стене. Только вот едва ли не смотреть на проблему, а именно так с первой встречи и до сего дня воспринимает Василиска Холст, поможет избавиться от нее. Увы и ах, голос он все еще слышит прекрасно. Даже в этот момент позволяет себе подумать о зависти к глухим,  ведь тогда точно - отвернешься и раздражающий фактор исчезнет из маленького мирка, вель читать по губам, сидя спиной, невозможно. В другой бы ситуации Холст бы устыдился подобных мыслей, но пока им движет нарастающая агрессия.

«Давай, смотри-смотри. Нравится?»

Уголки губ снова дернулись вверх, когда в очередной раз Холст встречается взглядами с Василиском. Расценивает оный как оценивающий и остается высокомерно глядеть на взрослого. Он привык к этому. И даже по-своему гордился рисунками на лице и теле, особенно радуясь, когда находился повод их продемонстрировать и понаблюдать за реакцией. Больше всего прочего его забавляла реакция взрослых: истерика матери по поводу очередного художества, пока это еще было заметно; шок учителей, когда они осенью возвращались и обнаруживали, что парень еще больше себя «изуродовал»; недовольное ворчание могильниковых пауков на медосмотрах, потому что за яркой пестротой крысиной шкуры им так трудно разглядеть признаки какой-нибудь болячки. Пару раз особо рьяные поборники здоровья вручали ему брошюрку про гепатит и спид, но быстро поняли - мозги промывать расписному бесполезно и теперь только сочувственно вздыхали, точно до следующего раза Холст не дойдет, а доползет. В лучшем случае и если доживет. Даже жаль бедолаг разачоровывать. Немного.

Василиск говорит и говорит, а парень слушает. И сначала вроде бы ничего такого крыса не слышит. Поучения вполне можно стерпеть - такова уж работа у человека. А вот дальше...обрисованные перспективы становятся хорошими словестными пощечинами. Риторика знакома до боли. Ему уже обещали славное будущее в каком-нибудь притоне или колонии. На худой конец - психиатрическая клиника. Просто потому что ну не может нормальный человек в своем возрасте иметь настолько много татуировок и получать удовольствие от процесса нанесения. Но если родителям Холст мог сказать простое «заткнись уже» и стерпеть последующий удар по лицу, то вот с Василиском пока не ясно - прокатит номер или нет. Хотя с языка это слово уже готово сорваться.

«Сволочь.»

Градус недовольства поднимается все выше и парню приходится себе напомнить об избранной стратегии. Подчиняться все сложнее, но раз уж и играть, то с полной самоотдачей образу. Кивнув, Холст продолжил наводить чистоту по указке, хотя поясница и плечи начинают уже ныть с непривычки. А Василиск меж тем начинает бить. И довольно сильно. Словами, но каждое точно в цель. Задевает очень ловко. Самые болезненные точки. При этом даже не повышая голоса. Змей как он есть.

– Урод.

Роняет в ненадолго повисшей тишине Холст. Почти выплевывает, вложив в это слово максимум презрения к взрослому. Василиск хочет уважения? Что ж, вот ему уважения. Довольно мягкое слово ведь, хотя на языке их вращается куда больше и они куда менее ласковы. Пока хватит и этого. Для начала.

– Василиск...мне наплевать. Мне не светит работа. Мать из кожи вон вылезет, чтобы сплавить в ближайший месяц в какой-нибудь Могильник в Наружности. Без права выхода, чтобы семью не позорил. Негоже же, чтобы  у порядочной женщины уважаемой в обществе профессии был ненормальный сын. С глаз долой, из сердца вон. И плевать, что это выдумки. Так что одно рабочее место я с радостью отдам кому-нибудь из стаи.

Холст подражает поведению Василиска и тоже на некоторое время замолкает, продолжая подметать на одном и том же месте. Конечно, неприятно было вспоминать о матери, но, если воспитатель расчитывал таким образом довести парня до слез и истерики - то он ошибся. Подросток уж год как отрекся от женщины, что продолжает числиться в документах в графе мать.

– Н-да. Послушайте, о том, как живут люди за пределами Дома - я знаю. О том, о чем думают тамошние выпускники - нет. Я живу здесь. Меня тревожит все, что здесь. Там?  Да плевать. Может, они тоже бояться выйти в их Наружность. Может, нет. Мечтают они помереть в двадцать семь, пустив себе в голову пулю, или от передоза в собственной постели? Ну и хрен с ними. Жаждут карьеры врача, юриста или...хм...педагога? Здорово. Вперед и с песней. Не сравнивайте их с нами. Мы - другие. Это знают все. Кроме Вас, хотя, как сказали бы местные старожилы, еще преследует флер Наружности. Жуткий, но вызывающий интерес у большинства.

Фыркнув и поведя уставшим плечом, заканчивает свою речь Холст. После чего встает и прикусывает губу. Снова тянет к никотину, хотя при Василиске доставать всю пачку было чревато ее изъятием. Ничего, придется пока обождать. Не станет ведь воспитатель стоять тут до самого дня выпуска. Не найдя, чем еще себя занять кроме наблюдения, крыса сосредотачивает свое внимание на воспитателе.

Вспоминает о своем плане. Щурит глаза и сверяет расстояние: от себя до двери, от воспитателя до той же двери и себя. Успеет ли ускользнуть и оставить «начальство» в гордом одиночестве, чтобы тот сполна мог посетовать на то, к каким милым и прекрасным деткам его приставили, как сам мужчина выразился, работу работать. Обидно только будет, если среди раскиданного возле спальных мест кого-то из состайников добра их новый «дрессировщик» сыщет какую-нибудь запрещенку: оставленные пачки сигарет, лезвия и бритвы, явно стыренные из Могильника таблетки или какую-нибудь хрень в бутылке, не внушающую только одним своим видом доверия. Или даже еще хуже - посмеет залезть в едва ли не святое для каждой крысы место - спальник. На вещи ребят-то пофиг, а вот за собственные «нычки» Холст переживал. Хотя...посмотреть как весь из себя такой важный Василиск просто прикоснется к общественному достоянию, в котором одному Дому известно почему до сих пор не завелась какая-нибудь альтернативная форма жизни, очень бы хотел. Но время не ждет. Пока есть возможность - надо пользоваться.

Медленно. Двигаясь полукругогом и глуповато улыбаясь в моменты остановок, Холст приближается к двери. Вытягивает руку, чтобы нащупать угол, хотя взгляд все еще прикован к воспитателю.

– Ну, давай. Здесь я за собой убрал, а что до остального...ха!

«Раз...два...»

До трех Холст даже не считает. При подходе очеркдности, пулей вылетает в коридор. Только потом вспоминая, что особо не думал - куда бежать-то.

«Ладно, импровизируем, Холст. Импровизируем.»

Бежать или бить. Выбор прост донельзя. Этот закон природы среди стаи двуногих «грызунов» прижился весьма-весьма. Косой взгляд, показавшийся излишне грубым жест или слово – что угодно из этого будет достаточно, чтобы в следующий миг со всей присущей зверям жестокостью, но человеческими мозгами одна крыса бросается на другую. На потеху остальным, жадным до зрелищ в однообразной серости бытия. Но это лишь когда шансы совладать с противниками какие-никакие есть.

Василиск же - совсем иное дело. Пусть будто оправдывая свою змеиную кличку, говорит те вещи, за которые и по ту сторону забора обычно получают по лицу, но его хранит статус взрослого. Поэтому приходиться в очередной раз Холсту все это проглотить, ответив только злобным взглядом при зрительном контакте. Хотя держать язык за зубами и руки не сжатыми в кулак до появления на внутренней стороне ладони отметин-полумесяцев становится просто невозможно. Он уже вслух назвал взрослого уродом, но теперь этот ярлык клеится к кличке куда лучше, ведь мужчина продолжает гнуть свою линию, делится «очень нужными» советами...и угрожает? Что ж, пускай сначала дотянятся. И отыщет. Дом, конечно, ограничен, но в нем полно углов, где можно сныкаться и переждать.

Из спальни вылетев точно из охваченного огнем сарая, Холст мимолетно на ходу благодарит мироздание, что в спешке он не путается в ногах, не цепляется ни за что и не налетает на какого-нибудь вставшего на пути удирающей крысы бедолагу. В коридоре мелькает мимо пара знакомых лиц и доносится вслед подозрительное «че за...куда?», но крыса даже не обращает на них внимание. Не останавливается и не оборачивается ни разу, хотя стоило бы наверное. Вдруг Василиск сочтет ниже своего змеино-королевского достоинства гоняться по Дому за крысой и тогда его побег будет выглядеть в глазах общественности совсем иначе - очередное проявление сумасбродства пацана, не выпившего таблетки.

Добежав до лестниц, Холст останавливается и морщится от тупых покалываний в мышцах из-за внезапного кратно возросшей нагрузки на ноги. Такое себе дополнение, конечно, к ноющей спине и плечам. Завтра парень определенно об этом будет жалеть, но это проблемы завтрашние. Пока нужно сконцентрироваться том, что здесь и сейчас. На воспитателе.

Парень при попытке перевести дух и сделать глубокий вздох заходится кашлем. Усилием воли заставляет повернуть голову и всмотреться. Различает мужскую фигуру без труда.

«Вот ж...ладно. Давай поиграем в прятки. Раз в догонялки лень.»

Дилема «вверх или вниз» даже не стоит. Вниз, там, где пролегает граница мира Дома и Наружности да находится логово Мурены, ему путь заказан, хотя, если Василиск его нагонит, то наверняка именно туда и потащит для серьезного разговора. Поэтому только наверх. Пара лестничних пролетов всего. Сил «дыхалки» должно хватить. На чердак или даже крышу, если старичок-сторож снова забыл оную закрыть от потенциальных малолеток-самоубийц. И если это так, то можно было бы изобразить особо драматичную сцену, как в каком-нибудь дешевом и пошловатом романтическом фильме,  угрожая сброситься вот прям сейчас.

Чердак встречает Холста почти гробовой тишиной. В этой части - никого из живых не обитает, что только на руку. И несмотря на ранний час, здесь все равно царит полумрак, к которому надо еще привыкнуть. Всюду какие-то старые вещи: куча наспех составленных друг на друга коробок, частино уже надорванных с какими-то следами разводов; оконных рам с отстуствующими или недобитыми стеклами; тем, что когда-то было мебелью. Приходится идти почти наощупь, вздрагивая от каждого хруста – случайно попавших сюда, иссохших от старости листьев или веток, а может и костей издохших в лапах местных котов и кошек птах или мышек.

Холст старается избегать касаться чего бы то ни было. И не думать о том, как будет выглядеть после этого. Взмокший от пота, с налипшей пылью и местами покрытый паутиной.

«Крыса как она есть...»- забравшись в самый дальний угол, спрятавшись за очередной горой коробок и грязного тряпья, с отвращением думает Холст. Он усаживается, подавив очередной приступ брезгливости. Ладонью проводит рядом с собой и шипит, когда среди вековых залежей пыли натыкается на что-то острое, ужалившее пальцы. Отдергивает руку, обтирая грязь о джинсы. И затихает, полностью обратившись в слух. Фора у него совсем небольшая и вот-вот должен был явиться Василиск. Он в ловушке, но, если правильно, все разыграть, то можно все равно остаться победителем. Главное - не поддаваться панике и сохранять спокойствие.

Голос воспитателя сродни грому среди ясного неба. И Холст даже вздрагивает от него, плотнее прижимаясь к грязной чердачной стене. Морщится, но иного выхода все равно нет. Парень хранит молчание, на просьбу воспитателя выйти из сумрака отвечая красноречивым жестом, который тот даже не увидел бы. Да усмешкой. Однако, даже не думает подчиняться вот так просто. Все равно ему уже наверняка уготовано свое наказание. Так к чему торопиться на встречу с оным? Может, Василиску надоест и он махнет рукой на неуправляемого воспитанника, как обычно поступали с Холстом рано или поздно все взрослые.

«Ой, какой поборник чистоты. Не в ту группу вас направили, господин воспитатель. Ой, не в ту. За стерильностью - в Могильник или в фазаньи аппартаменты. Не поможет...Сначала подойди или за костюмчик переживаешь? Ничего, постираешь. Я вон тоже весь в пыли и не возмущаюсь.»

Как бы ни хотелось этого признавать, Василиск прав. Дом вовсе не так велик. Хотя, если верить досужим сплетням, то некоторые из местных с легкостью могли в нем теряться и пропадать непостижимым образом. И так же внезапно появляться опять. Но, увы, Холст этого не умеет. Да и прежде даже не требовалось ему подобное умение. Что бы «исчезнуть» хватало только одних наушников и блокнота. Но не сейчас.  Сейчас надо уповать на чужую брезгливость и свое терпение, чтобы просидеть без единого лишнего звука или движения столько, сколько понадобится.