В палате было тихо и темно, лишь иногда воцарившуюся здесь тишину нарушал негромкий звук слабого детского дыхания. Такой лёгкий, такой незримый, такой нереальный, что можно было принять его за лёгкое дуновение ветра. Или, если вы, конечно, верите в такие вещи, его можно было бы сравнить с явлением призрачного гостя, явившегося с той стороны. Потому что живые люди обычно так не дышат, не замирают в единственной скованной позе, глядя куда-то вдаль, словно прорывая взглядом невидимую завесу. Живые так себя не ведут.

Живые? Обитательница этой палаты явно не чувствовала себя живой. Казалось, радость жизни навсегда покинула это измождённое вытянутое лицо, эти заплаканные глаза и искусанные в кровь губы. Она уже отрыдала, отвыла своё, как дикий зверь, бьющийся в оковах и бросающийся на стены. Теперь в горле застыл горячий ком, а тело, слабое и неповоротливое, сковал леденящий холод. Девочке казалось, что тишина с темнотой, две этих тощих костлявых похожих друг на друга сестрицы, уселись на её плечах, вдавив своим весом в подушку, и шептали на ухо что-то непонятное, завораживающее, затягивающее в чёрный холодный омут. Она лежала, невидяще глазея в потолок, и ей казалось, что она ощущает проносящиеся мимо часы и минуты, чувствует, будто мимо проходят люди, как часто бывавшие здесь, так и совсем незнакомые. Ей чудилось, что она тоже истаивает и покрывается пылью, совсем, как эти бездушные стены, в плену которых она провела так много времени.

Раньше это ощущение не было таким пугающим, таким всеобъемлющим. Ведь рядом был человек, одно присутствие которого разгоняло тьму и повергало в бегство страхи. Человек, чьи прикосновения будили ото сна и оцепенения, чьи слова помогали оставаться собой и не давали желанию жить, иногда такому слабому, что как будто и вовсе незаметному, раствориться в пространстве. Человек был. А теперь больше не будет.

Девочка задержала дыхание, изо всех сил стараясь не думать, не вспоминать, не чувствовать. Не воскрешать в памяти, кому принадлежали эти ласковые руки, как звучал этот любящий голос, какое счастье испытывала она сама, когда в дверном проёме появлялась Ба...
Не думать, не думать, не думать! Книги, разговоры, весёлые шутки, понятные только им двоим, всего этого не было, не было!
                  ...Буш...
Никто не трогал, не обнимал, прижимая к груди, не ерошил ласково волосы, а потом вновь помогал заплетать косичку, не заставлял чувствовать себя любящей и любимой!
                        ...Ка...
Не надо, пожалуйста, только не это! Если думать, если вспоминать, будет больно, больно, больно! Не телу, которое и так уже испытало всё, что можно, а чему-то неизмеримо большему, спрятанному внутри, слабому и рыдающему. Готовому разбиться вдребезги от одного только неосторожного слова.

Ба-буш-ка.

Дыхание на мгновение прервалось, тонкие длинные пальцы вынырнули из-под простыни, вцепились в одежду на груди, смяв, скомкав, стянув так, что воротник впился в горло, мешая дышать. Вязаный яркий свитер, слишком жаркий для ранней осени, смотрелся ужасающе чужеродно на бледной до полупрозрачности девчонке. Ему предстояло стать второй кожей, любимой одеждой на целый ближайший год.